Лика подбежала и, содрогаясь от омерзения, перехватила занесенную для удара руку. Женщина дернулась, но Лика крепко держала ее. Опухшие бессмысленные глазки уперлись в Лику, малиновый рот изумленно приоткрылся. Лику обдало отвратительным запахом перегара.

— Пусти, бля! Пусти, говорю! — прошипела она.

— Не смейте бить ребенка, — твердо отчеканила Лика. — А то милицию позову.

— Испуга-а-ала, — издевательски проблеяла женщина. — Зови. Мое дите, хоть — бью, хоть — совсем прибью. И никто мне не помеха. Ишь какая фря выискалась! Мартышку мою портить!

На ее крики начали собираться люди. Благодарная публика, подумала Лика. Всегда приятно поглазеть на чужие разборки, нарушающие монотонное течение жизни.

— Тоже моду взяли детей малых бить, — сказала какая-то женщина.

— А ежели их не бить, что тогда вырастет?

— Что вырастет, то вырастет.

— То-то!

— А где курносая, а? Только что здесь была.

— Утекла под шумок. От стрекоза!

Вокруг захохотали. Лика огляделась. Девочка исчезла.

Виталий поджидал Лику у выхода. В суматохе он не увидел, куда она побежала, и решил не искать. Вернется же она когда-нибудь.

— Эй, усатик, прогуляемся за уголок?

Голос был хриплый и надтреснутый. Оборачиваться не хотелось.

— Ты оглох, что ли? Не жмись, я дорого не возьму.

Он нехотя повернулся и обомлел. Стоящее перед ним размалеванное тощее существо с высоко взбитыми обсесцвеченными волосами, через которые просвечивали отросшие черные корни, было не кто иной, как Нинель, его старинная подружка-хохотушка.

Они встретились года три назад, тоже на вокзале. Он уже не помнил, на каком именно. Она тогда приехала с подружкой из Рыбинска поступать в институт. Пухленькая, наивная, глаза так и блестят, все в новинку.

Виталий был с приятелем, делать было нечего. Две юные провинциалки, свежие, как подснежники, пришлись как нельзя более кстати. Они живо задурили им головы своим непринужденным столичным трепом и вольными манерами и без труда затащили к себе.

Подружка быстро куда-то испарилась, а Нинель осталась. Прилепилась к нему всем своим существом, благо идти ей было некуда, стирала, готовила, штопала носки, даже научилась проявлять пленку. В институт она, конечно же, не поступила и, похоже, не жалела об этом. Он уже не знал, куда ему от нее деваться. Не выгонять же на улицу, в самом деле.

Помощь пришла неожиданно. Один из его приятелей, что называется, положил на нее глаз. Виталий не возражал, был даже рад. Нинель почувствовала это и, проглотив обиду, ушла. И ведь ни слова не сказала, не упрекнула ни в чем, просто собрала вещи и исчезла. Он тогда, помнится, вздохнул с облегчением и без особых усилий выбросил ее из головы. Больше он ничего о ней не слышал.

И вот теперь эта неожиданная встреча. Происшедшая с ней перемена поразила его. Мудрено было признать в этой потасканной вокзальной шлюхе веселую хохотушку Нинель.

— Нинель, — с трудом выдавит он. — Здравствуй. Нинель.

Глаза ее изумленно округлились. На мгновение она стала похожа на прежнюю девочку из Рыбинска. Но лишь на мгновение.

— Внта-а-ха. сукин ты сын! Встретились-таки. Вот уж не ожидала.

Она неверным жестом поправила волосы, от чего они истрепались еще больше, и он понял, что она пьяна.

— Ну что? Тряхнем стариной, если уж встретились, или как?

Виталий молчал, не зная, что сказать. Это было ему внове. Обычно он хорошо владел собой и всегда с честью выходил из любых щекотливых ситуаций.

— Как ты…

— Хочешь спросить, как я докатилась до такой жизни? Как девкой стала? Спроси, и я тебе отвечу. С твоей подачи, милок!

Последнее слово она произнесла с такой разъедающем горечью, будто кислотой в глаза плеснула. Виталия передернуло.

— Я не…

— Ну конечно, не. Все вы не. Или забыл уже, как вышвырнул меня на улицу?

— Никто тебя не вышвыривал, не придумывай!

— Да ладно тебе. Знаешь ведь, о чем я. Может, ты меня за шкирку и не брал.

— Не брал.

— Какая разница, мать твою! Слова, слова… Ты на них всю дорогу был бо-о-ольшой мастер. Таких поискать. Только это ты меня дешевкой сделал.

Она икнула или всхлипнула, он не понял. Мысли теснились в голове, мешая сосредоточиться. То, что она сказала, было чудовищно, он не хотел, не мог в это поверить.

— Ты ведь кому хошь готов был меня отдать, когда я тебе обрыдла. Лишь бы взяли. Как кошку какую. Ты головой-то не качай, я правду говорю, разве нет? А я тебя любила. Ох, как я тебя любила, дура стоеросовая! Штиблеты твои готова была лизать, лишь бы не бросал.