Колесников разместил пулемёт в укрытии между двумя крупными валунами, Гусев взял точку чуть выше, прикрывая фланг. Я контролирую середину, перезаряжая автомат.

— Беркут, ты уверен, что они сюда пойдут? — спрашивает Колесников, оглядываясь через плечо.

— Уверен, — отвечаю я, глядя в сторону ущелья. — У них нет другого пути.

Через минуту тишину разрывает резкий звук выстрела, а затем улюлюканье, такое знакомое и ненавистное. Первые фигуры появляются на фоне скал — быстрые, ловкие, будто тени.

— Контакт! — крикнул Гусев.

Колесников открывает огонь из пулемёта, срезая первую группу. Пули выбивают искры из камней, поднимая клубы пыли, а внизу начинается хаос. Моджахеды не бегут вслепую, они продвигаются малыми группами, используя каждую трещину, каждое укрытие.

— Ложись! — кричу я, когда над головой просвистела пуля.

Гусев бросает гранату, и разрыв на мгновение очищает пространство перед нами. Но, как только пыль оседает, появляются новые противники.

— Они нас давят! — кричит Колесников.

— Держим позицию! — командую я.

Противник пытается обойти нас с флангов. Одна из групп прорвалась левее. Я, перекатившись, открываю огонь, сбив двух, но трое других исчезают за камнями.

— Их слишком много! — кричит Гусев, отбиваясь от новой волны.

Несмотря на наш плотный огонь, небольшие группы начинают просачиваться через выход. Они двигаются так быстро и умело, что мы просто не успеваем всех остановить.

— Они уходят! — Колесников показывает на несколько фигур, уже бегущих вдоль хребта.

— За ними! — командую я, не раздумывая.

Мы двигаемся вслед за ними, оставив минимум прикрытия на позиции. Рельеф сложный — склоны, россыпь камней, а главное, страх, что в любой момент нас могут встретить с тыла.

Я вижу их силуэты — тёмные точки, мелькающие между скалами. Мы бежим, игнорируя тяжёлое дыхание, вытирая пот с лиц.

— Давай быстрее, Колесо, обгонят! — кричит Гусев, сам стараясь не отставать от меня.

Но моджахеды быстрее. Они знают местность, как свои пять пальцев. Через пять минут мы оказываемся у холма, с которого открывался вид на равнину.

И там мы теряем их…

— Чёрт! — Колесников пинает камень, тяжело дыша.

— Они ушли! — мрачно говорит Гусев.

Молчу, гляжу вдаль. Пыль поднялась там, где только что бежали противники, но теперь там -пусто…

Радиостанция оживает после долгого молчания. Голос оперативного штаба звучит сухо и чётко, будто передают сводку погоды.

— Всем группам. Операция на данном участке завершена. Приступить к эвакуации. Возвращайтесь на исходные точки.

В голове что-то щёлкает — напряжение, как пружина, начинает медленно отпускать. Мы сделали своё дело. Или то, что смогли. Но я не обманываю себя — некоторые из тех, кого мы не остановили, вернутся сюда с новыми караванами.

— Слышали? Сворачиваемся, — говорю я и оглядывая ребят.

Нужно выполнять приказ, но на душе погано.

Я медлю, хмуро сверлю взглядом своих товарищей по оружию.

Слышу, как по рации снова доносится приказ от штаба.

— Прекратить преследование! Основной состав уничтожен…

Я тяжело дышу, облокотившись на камень. Бой закончен. Пыль оседает, и в воздухе чувствуется запах пороха.

— Ну что? — спрашивает Колесников, устало присаживаясь рядом.

— Полдела сделали, — жёстко отвечаю.

Гусев смотрит на нас, вытирая лицо от пота.

— Главное — выжили.

Я киваю, но внутри всё кипит.

Ушедшие группы всё ещё стоят перед глазами. Их оружие ещё обернётся против нас. И очень скоро.

Я знаю, что сделал всё, что мог.

Но не могу избавиться от ощущения, что этого недостаточно. Пыль ещё не осела, а в голове уже крутится — сколько из тех, кто сегодня ушёл, мы встретим завтра в другом ущелье?

Скидываю с себя оцепенение.

— Всё, назад! — командую я.

Колесников первым отзывается.

— Ну, наконец-то. Я уж думал, мы здесь навсегда.

— Не обольщайся, — бросает Гусев, поправляя ремень автомата. — Завтра пошлют в новое ущелье.

Мы двигаемся к точке сбора. Ноги тяжёлые, будто свинцом налиты. Пыль липнет к коже, рубаха мокрая от пота, а патронов в подсумках почти не осталось.

На тропе тишина. Только камни шуршат под ботинками. Все молчат. Каждому есть о чём подумать, но говорить сейчас не хочется. Это молчание — как ритуал после боя, когда понимаешь, что, жив, но до конца не веришь в это.