Перевод: Как вы сможете предоставить их нам?

Это был не настоящий вопрос, отметил про себя Дмитрий, подавляя желание упрекнуть собравшихся за неумение говорить прямо. Настоящий вопрос, по его мнению, звучал так: Как возможно, что мы столько лет оставались дураками, связанными по рукам и ногам, а теперь за пять минут, проведённых в этой комнате, вы можете пообещать нам непостижимую награду? И на этот вопрос он и сам не был уверен, что знает ответ.

Дмитрий открыл рот, чтобы ответить, но замер, окинув зал взглядом в поисках Марьи. Она должна была быть здесь уже давно, и хотя Марья Антонова умела многое, опоздание никогда не входило в число её привычек. Он заметил фигуру её телохранителя Ивана, скользнувшего в зал, и нахмурился, ощущая беспокойство.

— Одну минуту, — сказал Дмитрий спорящим ведьмам Борро и направился прямо к Ивану, жестом указывая в угол, подальше от недовольного ропота.

— Где она? — спросил он.

Иван покачал головой.

— Сказала, что будет. Просто немного задерживается.

— Марья никогда не опаздывает, — тихо ответил Дмитрий с нарастающим раздражением и прочёл на лице Ивана очевидное молчаливое согласие. — Попробуй ей позвонить.

Иван кивнул, доставая телефон из кармана.

Дмитрий, стоя рядом, слышал, как телефон начинает звонить.

И звонит.

И звонит.

С каждым гудком он ощущал толчок в груди, будто неотвратимое предчувствие. Нарастающее беспокойство становилось всё тяжелее с каждым ударом пульса. Дмитрий, привыкший к ровному ритму сердца Марьи Антоновой, с каждой секундой ожидания ощущал, как его тревога усиливается. Это была последовательность: звонок, удар пульса, резкая боль. Ожидание было невыносимым. Ноющая боль под его рубашкой, казалось, только нарастала, и это было похоже на страх, страдание и возбуждение. Это было похоже на всё это сразу, сплетённое в тревожную какофонию, как будто Марья внезапно перестала дышать.

Марья Антонова никогда не опаздывала, и всё, что она делала, имело определённую цель.

Разум Дмитрия воспроизводил прошедший день в обратном порядке: вечер, полдень, утро. Изменилась ли её ритмика? Он что-то упустил? Какой-то едва заметный знак? Могла ли она солгать ему в лицо так, что он не понял, даже несмотря на то, что носил у себя на шее самую суть её существа?

Какое нарушение могло произойти? Дмитрий эгоистично подумал сначала о себе. Он что-то сделал не так? Недостаточно почтителен? Или это она?

Нет. Насколько он знал, между ними ничего не изменилось.

Или всё-таки…?

Голоса за его спиной вырвали Дмитрия из раздумий. Внимание уловило загадочные взгляды, брошенные из разных частей комнаты. «Конечно,» — понял он внезапно, ощущая неприятный толчок в груди. Конечно. Он был дураком. Одно изменилось. Кое-что — единственная крошечная деталь — стало новым, ярким, другим. Потому что впервые Дмитрий был не просто Фёдоровым, сыном Кощея. Он стал Дмитрием Фёдоровым, ведьмой Манхэттена, представителем Манхэттенского ведьмовского Боро и человеком, который стоял теперь один.

Он изменился, но дело было не в нём. Он был гораздо меньшей частью, чем привык думать.

— Я знаю, где она, — сказал Дмитрий, когда звонок переключился на голосовую почту, и Иван нахмурился.

— Где? — спросил Иван, но у Дмитрия не было времени объяснять.

— Мне нужно идти, — бросил он, оттолкнув Ивана в сторону и игнорируя недовольные голоса, поднявшиеся за его спиной.

V. 20

(История)

Уход Марьи оставил Сашу в состоянии оцепенения, причины которого она не могла ясно определить. Более честная часть её самой, вероятно, ожидала, что Марья разрыдается, начнёт извиняться, умолять о прощении — хотя Саша никогда прежде не видела, чтобы Марья поступала подобным образом. На самом деле, Саша никогда не видела, чтобы Марья Антонова реагировала иначе, чем с той непоколебимой уверенностью, которая была у неё сейчас. И, возможно, именно это расстраивало её больше всего. Теперь Саша оказалась такой же, как любой другой человек в этом мире, а Марья никогда прежде не заставляла её чувствовать себя так.

— Что нам теперь делать? — пробормотала она, обращаясь ко Льву. Было трудно подсчитать свои победы и потери: вчера — без Льва, сегодня — без Маши. Неужели ей суждено иметь либо одно, либо другое?

— Не знаю, — ответил Лев, прижимая губы к её волосам, утешая. — Но, думаю, нам нужно остановить твою сестру, пока она не зашла слишком далеко.

— Но чего она может хотеть? — с болью спросила Саша. — Твой отец уже повержен. Роман наполовину сошёл с ума. А Дмитрий…

Она замолчала.

— Мне кажется, я всегда знал, что мой брат кого-то любил, — медленно сказал Лев. — Странно говорить это, хотя я никогда не видел своего брата влюбленным. Но он всегда казался мне человеком с разбитым сердцем, и, думаю, именно это делало его таким… необъятным. Таким недосягаемым. — Он сделал паузу. — В нём всегда была эта благородная печаль, как у человека, который потерял всё, но отказался быть опустошённым.

Эти слова эхом отозвались в пустотах Сашиного восприятия; в пробелах истории, которой она никогда не знала, но чувствовала, что эти пустоты должны быть заполнены.