Шрифт:
Ты сказал: «Не знаю, почему я так на тебя разозлился».
Возможно, потому что я сказала тебе, что мне с тобой скучно.
Возможно, это было последнее, что я сказала тебе лично.
Ты убиваешь время, только когда тебе скучно, а тебе наверняка было со мной до смерти скучно. Противоположность убийства времени — его трата. София хотела бы, чтобы я тратила больше времени — на парки, рестораны, торговые центры, — но эта столица пока не научилась капитализировать время: у нее не выходит закрепить желание с помощью слов из рекламных проспектов и заставить меня за это платить, хотя она и пытается. Я проходила не только мимо монументов женщинам, но и мимо других монументальных женщин на вывесках казино и стрип-клубов, которых зовут не НАДЕЖДА и ДРУЖБА, а СЕКС и ДЕНЬГИ. Женщины на вывеске «МОДЕЛЬНОЕ-АГЕНТСТВО-ДЕВУШКА-НАПРОКАТ» выглядят точь-в-точь, как женщины на рекламе журнала Business Girl, которой обклеен новостной стенд, и это сбивает меня с толку. Тем временем город изо всех сил старается наскучить своим гостям, а заодно и жителям, которые несомненно видели слишком много альтернативной формы скуки — насилия.
Мгновение (Der Augenblick) — не что иное, как взгляд (Blick) решимости, в которой раскрывается и остается открытой вся ситуация какого-либо действия{50}.
Набрела на огороженный летний домик с коваными завитушками, пятнами витражей, запятнанными каплями граффити цвета мочи, и вот он — моргнешь и пропустишь, — тот момент, когда я могу приоткрыть скуку, отворить ее клещами жизни и вытащить себя из ее железной пасти.
На следующее утро я снова жду — на этот раз автобус, который отвезет меня в Будапешт. Мои попутчики — хмурая толстая девушка в блестящих легинсах и расшитом пайетками топе, спадающем с одного плеча, две худые женщины, доедающие остывающий фастфуд из коричневых бумажных пакетов, несколько крупных бритых налысо мужчин, курящих и пьющих кока-колу, — суденышки уединенности. Мы все качаемся на волнах того, что внутри, не имея ни общего языка, ни надежды на диалог. Автобус опаздывает, и нам всем скучно, это ожидание совсем не похоже на то, что было на вокзале в Афинах, хотя там я тоже ждала, даже дольше и с меньшей уверенностью в том, что удастся уехать.
По сути дела, он [вокзал] до тех пор не может быть тем, чем он должен быть для нас, пока не прибудет поезд. Медлящее время словно не дает ему возможности что-то нам предложить. Оно принуждает его оставлять нас в пустоте. Он «отказывает» нам, потому что время в чем-то отказывает ему. <…> Чего здесь только ни может время! Оно властвует над вокзалами и заставляет их наводить скуку{51}.
Подходят трое венгров, которые выглядят нездешними. Две девушки, округлые, но в бедрах, а не в животе, их одежда не обтягивающая, не черная, не блестящая. На молодом человеке туристические шорты, и у всех троих на ногах коричневые ботинки, похожие на пышные пирожные. Их напитки — без ароматизаторов, без сахара. У одной из них сумка с символом из трех стрелок — знак переработки — и надписью NATURA. Вот оно что! Они из Северо-Западной Европы. Давно не встречала похожих на них.
Прибывает автобус, и мы едем по брусчатке, затем по бетону, сквозь кольца запачканных серых многоэтажек, окруживших стремящийся к совершенству центр Софии. Пересекаем черту, которая отделяет монументальное от повседневного. Дороги разбиты, что-то рвется наружу, внешний город вторгается во внутренний. Застреваем в пробке возле грязного уличного рынка: на каждом прилавке разложены овощи одного вида, и тех немного, торговцы качают товар на ручных весах, лотки стоят на платках, фрагментах ковров, на голом асфальте, лотки с чем-то случайным, странным, принесенным сюда с едва ли великой надеждой продать. Пожилые женщины мелькают между плакатами с девушками в деловых костюмах и девушками в казино — СЕКС! РАЗВЛЕЧЕНИЯ! УДАЧА! ДЕНЬГИ! — черные струйки, пробивающиеся сквозь трещины в асфальте.
Небольшие клубы облаков: в последний раз я видела их в Париже.
Делаю несколько фотографий неба, но мой угол зрения начал мне надоедать. Телеграфные столбы, новостройки, заброшенность, железные дороги, трамвайные пути — избегая одного клише, я застряла в другом, если можно застрять в эстетике перемен, движения.
Фотографии стали заданием, а задание меня заняло — как покупка блокнота, который я так и не нашла, — но еще оно вызвало онемение. Постоянное фиксирование ведет к такому. Я бы могла снимать больше видео, вроде того, что я сняла во время тряски по брусчатке, или в итальянском поезде, или в Афинах из окна такси ночью, когда фонари один за другим поднимались мне навстречу, но я забыла, к чему всё это должно было привести… Сверяюсь сама с собой, не делает ли меня слишком счастливой мое несчастье, которое, несмотря ни на что, доказало мне, что я всё еще могу чувствовать, дышать, думать, которое доказало мне, что я всё еще здесь.
Будапешт в тринадцати часах езды. Я дремлю — спасаюсь от голливудского блокбастера и канала с английской поп-музыкой (один экран в начале автобуса и второй где-то посередине). Тут же играет громкое радио, заглушающее оба фильма. Я единственная англоговорящая. Слишком громко, чтобы различать слова, поэтому просто ищу паттерны. Женщины появляются в фильмах только в моменты наивысшего эмоционального напряжения — чтобы поплакать на похоронах героя, или на свадьбе, или на выпускном, — всё остальное время они остаются незамеченными. Мы представляемся либо скучными, либо истеричными: неудивительно, что мужчины нас презирают.
Как выглядят романтические отношения людей, непохожих на кинозвезд? Этого нам никогда не показывают. Кино пытается убедить нас, что звезды выглядят скучно, как все остальные, — одеты во всё коричневое, лохматые головы. Раньше звезды были серебряными, платиновыми. Теперь они цвета сепия. Все в автобусе хотят выглядеть как кинозвезды, но только как звезды на церемонии награждения, а не на экране: мужчины — в черной искусственной коже, женщины — в стразах и лайкре, торжественное поменялось местами с повседневным; все, кроме венгров, — матовых, не отражающих, а поглощающих свет. Они заполняют собой пространство, и всё, что имеет к ним отношение, выглядит таким качественным!