Окей:

В Софии мало светофоров, но водители неизменно обходительны с пешеходами. Всё движется размеренно. Узкие на первый взгляд улицы можно пересекать целую вечность, поскольку всё происходит согласно строгому порядку. Здесь везде быстрый и, как правило, бесплатный вайфай, но в интернете так мало информации о Софии, что я не могу найти ничего, чем бы этот город мог меня заинтересовать. Это промежуток скуки: если место не пересекается с тем, что про него написано, то либо город, либо интернет вызывают только утомительное беспокойство, с тем же успехом я могла бы быть где-то еще. У каждого города есть «где-то еще» — место, на которое он равняется. Считая себя неинтересной, София ищет свое «где-то еще» в Италии, мечтательно называет элитные магазины Italia и Vinoteca.

Допустим, называние знаменует желание: чем больше зазор между объектом и именем, которое он носит, тем сильнее прыжок желания, их связующий. Когда название совпадает с непохожим на первый взгляд на него объектом, наступает мгновение радости, напоминающее чем-то ритуальное время. Возможно, поэтому я хочу знать как можно меньше о местах, куда направляюсь, — избыток знания может притупить химические реакции — но из-за того, что я ничего не знаю о Софии, мне уже здесь скучно. Как мне может быть скучно, если я никогда тут не была? Потому ли это, что городу с собой скучно? Макдоналдс на главной торговой улице пуст. Бездомные шарят по мусорным бакам, но так медленно, так праздно, будто бедность может быть развлечением. София плоская, построенная внутри неглубокой впадины в окружении гор, достаточно удаленных, чтобы быть живописными, но не красивыми. В отличие от Ниццы, Афин, Рима, Парижа здесь нет ни возвышенностей, ни смотровых площадок. Улицы города не бросают никаких вызовов. Понятия не имею, куда идти дальше.

Ищу туалет и нахожу его в единственном дорогом торговом центре — на самом деле плохо освещенном амбаре с полупустыми полками, пустующими кассами. Табличка на двери поясняет картинками: нельзя с собаками, нельзя с мороженым. Но не видно желающих. Я выхожу и вижу, как по небу медленно пролетают три военных вертолета, к одному из них привязан большой болгарский флаг. Над ними ленивый пассажирский самолет летит сквозь город по пути в аэропорт.

Что делает Софию скучной, так это отказ от своего времени. Город, заскучавший от собственной истории, — София ждет того, что еще не произошло, отчего здесь и сейчас перестают существовать. Рядом со светофором рабочие раскладывают булыжники, чтобы починить дорогу; чуть дальше человек заменяет кирпичи в стене, тщательно выбирая их из кучи других. Полная противоположность Риму, это антируины — одновременно бывший и возможный город. Строители повсюду, но они не строят — реставрируют: фасад моего отеля, фасады общественных зданий. Улицы широкие, дома монументальные, но пустые. Население с трудом заполняет город. Фитнес-площадки в парке поджидают заядлых спортсменов, но ими пользуются только дети. София ждет прибавки населения, соответствующего времени и масштабу города. Она ждет, что в ней поселятся гиганты. Пока же город переполнен ремонтниками и уборщиками, которые трудятся, собирают мусор, чинят дороги, полируют полы в метро, готовятся ко дню прибытия новых болгар.

Я жду (или скучаю, или во всяком случае сижу) в парке, полном сирени и ирисов. Детская площадка с причудливыми бронзовыми статуями, задуманная с опорой на миф о том, что мальчики будут играть с девочками, а дети всех возрастов будут играть вместе. Я никогда не была так счастлива и так одинока. Счастлива, потому что я больше не скучаю по тебе, и одинока, потому что ни по кому не скучаю. Мне не хватает желания. Если мне скучно, значит я не способна желать, ведь желание никогда не бывает скучным, один за другим распуская свои пленительные лепестки. Когда желание пропадает, приходит скука и образует пустоту без промежутков внутри.

Если скука подначивает обратить внимание, то мне нужно придумать новый способ ждать, промотать промежуток. Скучающие всегда ждут, когда им перестанет быть скучно, не могут сделать шаг вперед, потому что — без языка, как я в Софии, — не могут сказать, почему им скучно, не могут обозначить причину, которая могла бы подготовить почву для решения. Скука скрадывает способность объекта что-либо значить, или объект сам отдаляется от своего названия — в любом случае отслоение неизбежно, — пока скука не зазияет в зазоре между и все не потеряет какой-либо смысл.

Но ждущий влюбленный всегда зачарован: желание заполняет промежуток, раздувается до тех пор, пока не становится пузатым, как софийский универмаг, запуская любовью ритуальное время. Я помню все моменты, предшествующие встречам с тобой, — обратный отсчет в вагонах метро, в пустых барах, в книжных магазинах — вплоть до галлюциногенных деталей: каждую вешалку, картину, бокал, каждую страницу каждой книги, каждый обрывок фразы за соседним столиком я помню яснее, чем сами встречи, опыт которых переживался скорее как опьянение. Часто ты заставлял меня ждать, и это ожидание было таким же галлюциногеном, как любой наркотик, который я могла бы принять, чтобы сбежать от скуки. Двадцать шесть долларов у меня в руке [47] : заданная рамка всех поездок — время, пока ждешь, когда наркотик подействует. Ожидание, ожидание, ожидание и есть кайф.

Где мне ждать тебя теперь? Не подле телефона, как это делал Бретон, то в прошлом. Мой телефон путешествует и ждет вместе со мной. Может, пойти в бар, в кафе, найти вайфай? Может быть, но если ждать онлайн, подойдут любые декорации, обстановка так же абстрактна, как и сообщение от возлюбленного, который никогда не явится во плоти. Ни ритуала, ни кайфа. В аду — может, и в раю тоже — никто не ждет: всё уже произошло и всем скучно. Нет времени, поэтому нет и промежутка, который надо заполнить, нет желания, нет надежды.

В софийском парке школьники вышли на длинную перемену, но не играют. Парочки подростков целуются взасос на скамейках. Девочка скрутилась на коленях своего мальчика. Она кажется бесхребетной, беспомощной, физически или психически больной, пока он нависает над ней, делая искусственное дыхание рот-в-рот. В его позе читается жалость — pieta, — но тут девочка двигается, напрягается, и вот уже он выглядит уязвимым, сгорбившимся над ней, хлипким.

За влюбленными маячат другие фигуры: статуи, но не старые времен коммунизма — те перенесли в парк за городом. Новые, впрочем, выглядят тоже коммунистическими (хотя это и не так), потому что по большей части это скульптурные группы, волнами восстающие за или против того или другого; потому, что статуи смутно похожи на женщин, абстрактно задрапированных длинными струящимися одеждами; потому что их жесты драматичны. Они названы в честь сильнейших эмоций, но черты их смазаны, однообразны. Некоторые из них бетонные [48] , но ничего конкретного они не утверждают. Их размашистые жесты говорят мне только об их величине, а их имена — РАДОСТЬ, НАДЕЖДА, ДРУЖБА — так и не не обрели плоть.