Он глядит на меня лениво, без интереса, с откровенной тоской. Лица я не могу рассмотреть, его закрывает клубящаяся молочно-белая дымка. Но… откуда?

— А это и есть Одноглазый, — обжигая, шепчет мне на ухо Театральник, — за ним строем ходят все камнелюди. Премерзкая личность, скажу я тебе.

Дымка становится насыщенной, будто живой опал. Если вскользь глянуть, то ничего. Если вглядеться — живое беснующееся пламя, которое вот-вот вырвется и поглотит полностью.

«Почему Одноглазый?» — мелькает мысль, но тут же растворяется.

Опаловое пламя на самом деле и есть глаз. Огромный, нереальный, глядящий прямо в душу. Театральник что-то говорит, но звуки превращаются в стеклянные осколки и со звоном падают на асфальт.

Шумит ветер, голова начинает кружиться, в нос ударяет резкий запах соли, мокрого дерева и песка. Щеку царапает что-то влажное и острое. Меня мутит, в горле встает тошнота. Перед глазами всё плывет, воздуха не хватает. По внутренней стороне бёдер, кажется, что-то течет — горячее и липкое. Я вздрагиваю. Оглядываю мутным взором всё вокруг и… не вижу города. Только бесконечный песчаный берег, накатывающие серо-голубые волны, а по правую руку — лес.

Где-то глубоко внутри вспыхивает ярким огнём паника и тут же стихает под порывами злого морского ветра. Кажется, я просто чужими глазами вижу чужую же жизнь. Но при этом чувствую боль, чувствую страх и лютую безысходность. Делаю несколько неверных шагов, голова ужасно кружится.

Внутренности резко скручивает. Падаю на колени, и меня тут же выворачивает наизнанку. Ничего кроме желчи и воды, ничего кроме острого желания сдохнуть. Видимо, давно о еде и не помышлял.

Только кто? Я… или тот, другой?

Внутри всё жжёт огнём. Чуть поворачиваю голову, на глаза попадаются деревянные обломки. Присмотревшись, я понимаю: это когда-то было веслом, только не от маленькой лодчонки - очень длинное, оно от чего-то другого. Почему-то вспоминаются греческие триремы. Вот под стать бы такому кораблю оно точно пришлось бы.

И тут же приходит осознание: Нет… что за бред? При чём тут греки?

Превозмогая гадкую слабость, я умываюсь солёной водой, сплёвываю горькую слюну и пытаюсь встать. Убираю со лба мокрые пряди, на краю сознания отмечая, что они длиннее обычного. Господи, что это за галлюцинация?

Что галлюцинация — сто процентов, всё будто в тумане, в реальности так не бывает. Или бывает?

Я смотрю на свои ладони, ободранные, кровоточащие, грязные. Ногти обломаны, словно ими приходилось рыть землю, которая так и застряла чёрной полосой. Сглатываю, пытаюсь встать. Дурнота возвращается, накидывает на шею удушливую петлю. Низ живота сдавливает так, что перехватывает дыхание. Боль разливается тягуче и мерзко, из горла вырывается дикий крик, в котором едва удается разобрать:

— Сестра!

…а потом везде шипение змей, таинственное и в то же время — удивительно родное. Почти ласковое. Успокаивающее. Словно окутывающее теплом и надёжностью.

Ни капли страха я не испытываю, только бесконечная усталость. Тело кажется невесомым; меня держат чьи-то прохладные руки и баюкают, словно ребёнка. Перед взором вновь всё расплывается, что вызывает вспышку раздражения, которая тут же гаснет.

На меня смотрят тёмные глаза с нежностью любящей матери. Женщина. Это она держала меня. Прядь её волос соскальзывает вниз, касается моей щеки. Снова слышится шипение. Мои-чужие губы счастливо улыбаются, в шипении чудится приветствие. Я неловко протягиваю руку — пухлую, детскую, с крохотными пальчиками — и успеваю ухватить прядь, которая тут же шипит громче, извернувшись змеёй. Настоящей змеёй, суховато-тёплой на ощупь, с внимательными чёрными глазами. Но я только смеюсь: громко, счастливо, заливисто.

Перед глазами темнеет. Сквозь уши, словно заложенные ватой, просачиваются звуки: голоса, гул моторов машин, ветер. Я хватаюсь рукой за колонну и мотаю головой. Что это было? Галлюцинации после театра никак не отпустят?

— Мне пора, — шепчет голос над ухом, и я запоздало соображаю, что это Театральник. — Спектакль вот-вот начнётся.

Зачем? Какой спектакль?

Но это тут же становится совершенно неважно. Я понимаю, что должен обязательно узнать, что было дальше. В тот же миг словно невидимые руки касаются меня и тянут вперёд: через проезжую часть, вымощенную булыжником; мимо молчаливо взирающих на людей зданий, мимо настороженных байкеров — прямо к тому, вместо лица у которого — пылающее пламя.

Меня нет здесь, сознание плывет на волнах серебристого тумана, отказываясь воспринимать происходящее.

— Дима! — кричит Чех.

Да, точно Чех. Только ноги как заведённые — шаг, шаг, ещё шаг.

Я с трудом останавливаюсь. Пламя на секунду тает, показав лицо с крупными чертами, правильными до омерзения, превращающимися в нечто страшное и непонятное. Только глаза — чёрные, бездушные, словно тоннели в другой мир. Или нет — совсем светлые? Ничего не разобрать, смотришь — и голова кругом. Одноглазый… надо же… Какая дурацкая кличка!