Я подбежал к умывальнику, черпая в ладони ледяную воду, чтобы умыться, затем взгляд устремился к зеркалу, и, я вперился в свое отражение. Но то, что смотрело на меня из глубины стекла, не было уже тем наивным юношей, каким я был прежде. Отныне там стоял бледный, осунувшийся молодой человек с заострившимися чертами, с лицом, на котором не осталось и следа детской беспечности. Кожа его была натянута на костях, как пергамент, а глаза горели нездоровым блеском, полным ледяного отчаяния и жгучей, испепеляющей ярости. Но это не была вспышка гнева, которая вспыхивает и гаснет. Это был выжженный шрам, зарубцевавшийся в глубине души, который будет кровоточить вечно. Слова Хеллы вырвали последние остатки юности, убив наивную надежду на исцеление, подобно палачу, вырвавшему ещё бьющееся сердце из груди.

И тут, словно поток грязи, хлынули воспоминания о всех смертях, которые я с таким трудом сдерживал в глубине своей истерзанной души: Агнешка, тётя Юдит, Юстас, фрау Ланге с ее детьми, Ангела, Мария... и маленький Рой, которого я так и не смог защитить. И меня словно подкосили, лишив опоры, и я рухнул на пол, в тесной и убогой комнате, раздавленный тяжестью горя.

Я схватил тяжелую, чугунную пепельницу и с неистовой силой швырнул ее в стену. Но это не принесло облегчения, лишь усилив боль, терзавшую мое тело, словно я сам себя истязаю. Мелкая штукатурка осыпалась с глухим стуком. Я метался по комнате, словно загнанный зверь, ища способ высвободить накопившийся гнев. Мои движения становились все более хаотичными, дергаными, как у эпилептика. Я хватал предметы, швыряя их о стены, ломая мебель, калеча увядшие цветы в глиняном горшке, как будто уничтожая эти бездушные предметы, я мог бы уничтожить и ту боль, что разрывала меня на части. Но ничего не помогало. Я был словно буря, сметающая все на своем пути, но эта буря не могла уничтожить меня, лишь выпустить наружу гной скопившейся внутри боли. Я бы с радостью вырвал собственное сердце, залитое кровью, и бросил его в эту кучу мерзости, но даже это не принесло бы мне искупление, оставив лишь пустоту и тьму.

Я очнулся от захлестнувших меня воспоминаний, как от долгого, беспокойного сна. В сознание пробивался какой-то хриплый, надрывный звук, и я зачарованно стал вслушиваться в него, пытаясь понять, что это. Сначала я подумал, что это плачет кто-то другой, что это бродяга, нашедший приют в этом темном, дождливом городе. Но по мере того, как я слушал, до меня доходил ужасающий смысл этого звука. Я с ужасом понял, что это мое собственное. Это я, Адам Кесслер, плакал, как ребенок, которого бросили в лесу, один на один со своим горем.

Рыдания рвались из моей груди. Это была не просто печаль, это была боль, которая пронизывала меня насквозь, от макушки до кончиков пальцев. Это была боль утраты, боль предательства, боль бессилия перед тем, что со мной произошло. Это была боль от того, что моя жизнь рухнула, как карточный домик, и я, как осколок разбитого зеркала, не знал, куда мне податься, куда мне идти.

Внезапно, движимый какой-то неведомой силой, я сжал руку в кулак и, со всей силы, ударил по ближайшей луже, разбрызгивая брызги и капли воды в темную ночь. Капли, взлетая в воздух, исчезали в черноте, а на мокром асфальте оставались лишь маленькие круги, как память о моем гневе и отчаянии. Этот удар был не просто попыткой выплеснуть эмоции, это был крик, вопль, вырвавшийся из моей души, которая не могла больше сдерживать боль.

Сколько еще раз я смогу выдержать этот кошмар, сколько раз мое сердце разорвется на куски? Сколько еще потерь, сколько еще смертей мне предстоит пережить? Почему все, кого я хоть немного, хоть на миг, посмел назвать своими близкими, гибнут, при самых гнусных обстоятельствах? Будто сама Смерть, эта чёртова старуха, ходит за мной по пятам, как голодная сука, но каждый раз, как старая трусиха, с трудом подносит косу, неспособная меня добить, но так и не даёт покоя. Ничтожная, слепая идиотка, с косой в костлявых руках.

Я снова закрыл глаза, тщательно вытирая лицо руками, словно отскрёбывал от него всю свою скорбь. Воспоминания продолжали преследовать меня.

Не знаю через сколько времени в той жизни, я обнаружил себя растянутым на полу, возле камина, чьи угли тлели с тусклой злобой, освещая грязную комнату. В дверь молотили, наверное, сбежались на грохот жители дома, но меня это не волновало ни капли. Я лежал в тягучей прострации, в болоте, и единственное, что смутно шевелилось в моем затуманенном сознании – это мысль, как грязная пиявка, присосавшаяся к мозгу – нужно спрятать это проклятое письмо, чтобы ни один любопытный нос не залез в эти строки, не осквернил своей жадной натурой мою боль. И снова меня засосало в черную, липкую тьму.

Мой взгляд, как у мертвеца, остановился на шкафу, массивном, тяжелом и мрачном, как надгробная плита. Я ощущал его вес, его угловатую тяжесть, и ленивая мысль промелькнула в моем мозгу, как червь в гниющей плоти: а что, если уронить эту громадину в проходе? Что, если, поставив его поперек, я запрусь от всех этих любопытных, от всей этой ненавистной суеты?

Раздался новый оглушительный грохот кулаками или стулом по двери, и этот звук заставил мои глаза, полные безразличия, переместиться на дверь. И тут, к моему удивлению, я увидел, как шкаф, подобно бревну, волочится за мной, издавая при этом отвратительный, скрежещущий звук, похожий на вой мучимого животного. Я мысленно наклонил его, придав ему силу своей ненависти, и эта гора дерева, с противным скрипом, поддалась моему желанию.

Я считал, что без сомнений, сошел с ума, точно спятил, как человек получивший по голове. Хотелось прогнать этот навязчивый морок, сбросив, как грязное покрывало, и отчаянно зажмурился, но тяжелый, наклоненный шкаф вновь напомнил о своем существовании, обрушившись с оглушительным, отвратительным грохотом перед самой дверью, как жирный труп, упавший с высоты. Пыль и щепки взметнулись в воздух.

Перед глазами, словно вспышка молнии, возникло воспоминание: шахта, и глыба, нависшая над Гарриет, словно челюсть чудовища, с которой сыпались крошки мелких камней, предвещая неминуемую гибель. Тогда, я помнил, я словно пригвоздил ее взглядом, удерживая от падения, и мне было нужно лишь одно намерение, чтобы остановить эту груду камней. И вот сейчас, здесь, ситуация повторялась.