— Политика эта… тьфу! — Йонас пнул камень ногой. — Нихера от нас не меняется. Жирели буржуи, сидя на спинах рабочих, и так и будут жиреть. Я тоже хотел, чтобы справедливость в мире восторжествовала, потом подумал – а к черту! Вот есть я, Йонас Шолль. Приду в Рейхстаг и скажу: "Уважаемый Альберт Эрдманн Карл Герхард фон Леветцов, мне полагается по праву медицина, образование, работа с девяти часов до шести вечера и высокая заработная плата!" А Альберт Эрдманн Карл Герхард фон Леветцов посмотрит на меня и скажет: "А ты, собсна, кто таков? И за что это я тебе должен?" И только я выйду из его кабинета, как он забудет даже мою бородавку на брови! Есть у них такое свойство – забывать неугодных. А коль народ собирать начну, просто покрутят у виска. Сколько тебе, Адам, крутили у виска? Сколько в нос били? Сколько подставляли? Есть жизнь, есть те люди, что рядом. Жены, дети… И ты жизнь свою стране отдашь, а жизнь близких пропустишь. И будешь сидеть у разбитого корыта. Я считаю, что эти социал-демократы, или как их там, правы, но я не боец. И ты, Адам, не боец. Ты деревне нужнее, чем там, в подполье. Ведь среди нас нет людей, что тебя подставили, а там есть… — Йонас положил руку мне на плечо. — Поехали сейчас со мной в Тифенбах? Прямо сейчас!

— Мне нужно доставить письмо, — сказал я. — И вещи взять. В моей голове мелькнули образы небольшого чемодана, уже собранного для побега.

— Так вместе и сделаем! — Йонас, не дожидаясь моего согласия, потянул меня за рукав вдоль тротуара. — Кому ты хотел-то отомстить? Рассказывай, раз уж начал.

— У меня есть младший брат… названный, — начал я свой рассказ. — Он был совсем маленьким, когда мы с ним познакомились. У него были чудесные мать, Марлен Ланге, и две сестрёнки. Марлен сошлась с одним рабочим с хлопчатобумажной фабрики Зоммеров… Клаус Гартунг его звали. И недавно я узнал, что он… убил Марлен и девочек. Рою, моему брату, удалось сбежать. Чудом… Клаус сейчас сидит в тюрьме, но я боюсь, что этого ему мало.

Голос мой дрожал от гнева и страха за брата.

— Понимаю тебя, — Йонас сочувственно кивнул. — Тюрьма — это, конечно, наказание, но… иногда нужны более… радикальные меры. Но придётся заплатить моим ребятам. Они просто так не работают.

— Не обижу, — кивнул я, готовый отдать все, чтобы обезопасить Роя.

За разговорами мы медленно приближались к моему дому. Я делился с Йонасом скупыми деталями из своей жизни, стараясь обходить острые углы, держа за зубами то, что для меня казалось слишком личным, слишком болезненным. Он слушал внимательно, изредка вставляя короткие реплики или задавая уточняющие вопросы.

— Мне нужны документы, новые, — сказал я, когда мы подошли к подъезду. — Сможешь помочь? Йонас посмотрел на меня с пониманием.

— Беглый? — спросил он прямо.

— Можно и так сказать, — уклонился я от прямого ответа.

— Сделаем, — кивнул Йонас уверенно. — Не первый раз.

И снова я шел знакомой тропой, но уже рядом с Йонасом, оглядываясь на темнеющий лес, будто оттуда на меня смотрел Стэн Смит. Я снова чувствовал его тяжелый, пронизывающий взгляд на себе. Паршивый, надменный, безумный взгляд человека, потерявшего всякую связь с реальностью. В моем воображении снова проступили красные капилляры на его белках, а зрачки потемнели, наполняясь яростью. Он не нападёт сейчас… нет. Но будет ждать, как хищник, как акула, когда в воду упадет хоть капля крови, чтобы наброситься, утащить на дно, сгрызть, сломать. И всё это из-за проступка одной женщины, крепко связанной с ним – моей матери. Эта мысль жгла меня изнутри, словно раскаленное железо.

Лес, словно живое существо, шептал листвой его мысли, заманивал в свою густоту, обещая мнимое убежище. Скрип веток казался его злобным рыком, а сам лес был наполнен пустотой, как его сердце и дыхание. Этот лес был жив, потому что он был жив. Его мысли, словно тернистые, запутанные стебли ежевики, были закрыты от всех. И горе тому, кто попытается их распутать, проникнуть в его искалеченный разум. Он и сам уже давно в них запутался, потерявшись в лабиринте собственной ненависти и одержимости.

Я достал письмо из-за пазухи — плотный конверт, запечатанный красной сургучной печатью, — и протянул его Йонасу.

— Кому передать? — спросил он, беря письмо в руки.

— Клэр Кесслер, — ответил я. — Если спросит, от кого?

— Скажи от Госпожи Стейниц в девичестве Бёттхер, — пояснил я. — И скажи, что речь идёт о смерти её сына. Никому, Йонас, больше не передавай в руки. Только Клэр. Лично.

— Понял, — серьезно кивнул Йонас, пряча письмо во внутренний карман куртки. — Жди здесь.

Он резко повернулся и скорым шагом скрылся за кованой изгородью, ведущей к дому Кесслер. Я подошел к ограждению и заглянул в сад. Некогда я любил здесь гулять, спускаться с небольшого холма, лазать по деревьям. Обычно я забирался на толстую ветку высокого бука, ложился на живот, прикрывал глаза и наслаждался пением скворцов, запахом травы и цветов, тишиной и покоем, которые царили в этом уголке природы.

Этот бук всё ещё стоял здесь. Такой же высокий и раскидистый, его ветви словно приглашали вновь окунуться в мир детских воспоминаний. Вдруг до моих ушей донесся громкий собачий лай. Я не успел даже среагировать, как из-за дома выскочил пёс и с яростным лаем помчался прямо на меня.

Я инстинктивно хотел сделать шаг назад, скрыться за оградой, но в тот же миг увидал Хеллу, выходящую из-за дома. Она держала пса на длинном поводке, но он так сильно тянул, что казалось, вот-вот сорвется.

— Стой, Лютик! Стой! — кричала Хелла, изо всех сил натягивая поводок.

Крупный белый пес, которого я теперь знал, звали Лютик, подбежал ко мне и, упершись передними лапами в кованую изгородь, принялся пристально вынюхивать мои руки, всё еще державшиеся за прутья. Видимо, от меня еще пахло домом, или Хелла показывала ему мою комнату, рассказывая обо мне, потому что Лютик вдруг радостно завилял хвостом, издав приглушенный скулеж. И тут я услышал тихий, почти неслышный писк.