Ящик за ящиком, и вот, моя рука нащупала что-то тяжелое, металлическое. Это оказался браунинг, до отказа набитый патронами. Не раздумывая, я сноровисто зарядил его, готовый к любым неожиданностям. Оружие приятно отягощало руку, придавая уверенности.

Я все же надеялся, что письма будут где-то здесь, в этом кабинете. Когда в коридоре послышались шаги и приглушенные разговоры горничных, я, сам того не заметив, выдохнул с облегчением. Значит, дом не пуст, и мое присутствие пока не обнаружено. Это придало мне решимости, и я принялся еще более тщательно осматривать кабинет, пытаясь найти укромные места, где еще могли бы находиться письма. Мой взгляд случайно зацепился за большую, богато украшенную картину, висевшую позади стола. У моих родителей была похожая, и там, как водится, хранился сейф. Интуиция подсказывала, что и здесь может быть тайник. Ключ нашелся в одном из ящиков стола.

И точно, за картиной скрывался небольшой сейф. С замиранием сердца я вставил ключ в замочную скважину и повернул. Дверца поддалась, открывая моему взору несколько конвертов. Вот они, письма! Те самые, ради которых я проделал весь этот путь.

Едва только я успел распихать конверты по карманам, как за дверью послышались приближающиеся шаги. Действовать нужно было молниеносно. Я торопливо закрыл сейф, повесил картину на место, вернул ключ в ящик стола, стараясь воссоздать первоначальный порядок и спрятался. Шаги начали удаляться.

Все, миссия была выполнена, нужно было немедленно уходить. Ни единой лишней минуты я не желал оставаться в этом доме, полном лжи и предательства. Меня ждал родной Берлин и маленький Рой, ради которого я и затеял все это.

Дождавшись, когда в коридоре вновь воцарится тишина, я осторожно подошел к двери и, прислушавшись, медленно открыл ее. И в тот же миг прямо на меня, словно змеиное жало, устремилось острое лезвие кинжала, зажатое в руке Юзефа. Он медленно, хищно надвигался на меня, незаметно ставший ниже ростом. Быть может, меня хорошо скрывал образ простого рыбака, а может, Юзеф просто не верил своим глазам, но он меня не узнал.

— Попался, вор!
– прошипел он, сверкая глазами.
– Сейчас тебя скрутит полиция, а пока я собственноручно выпотрошу из тебя всю информацию, что ты здесь забыл!

Я, невольно пятясь, наткнулся спиной на стол и слабо, горько улыбнулся, глядя в его глаза, полные неукротимой ярости.

— Скольких ты "своих" убил, Юзеф?
– спросил я тихо, но с нескрываемым презрением.
– Сколько тебе заплатили за их жизни?

— Что ты за брехню несешь, идиот?
– рука Юзефа, сжимавшая рукоять кинжала, напряглась еще сильнее, побелели костяшки пальцев.

— Юстас, любимчик партии, верный товарищ...
– начал я перечислять, вглядываясь в его лицо, пытаясь разглядеть хоть тень раскаяния.
– Агнешка, что считала тебя своим братом, доверяла тебе, как самой себе... Я, готовый жизнь свою отдать за тебя, не раздумывая... Сколько тебе заплатили, чтобы ты предал всех нас, Юзеф? Сколько стоит твоя совесть? Или ее у тебя никогда и не было?

Юзеф расхохотался, звук его смеха, хриплый и надтреснутый, ударился о книжные шкафы, загромождавшие кабинет, и, отразившись от кожаных переплетов, вернулся усиленным, зловещим эхом. Медленно, словно наслаждаясь каждым мгновением, он опустил кинжал, но не убрал его. Лезвие, тускло поблескивавшее в мягком свете настольной лампы, всё ещё было направлено в мою сторону. Кинжал, кстати, был старый, с потёртой рукоятью из кости, казалось, он видел немало крови. Наверняка, семейная реликвия, подумал я мимолетно. Юзеф выжидал, в его глазах, обычно спокойных и холодных, сейчас плясали хитрые, почти безумные огоньки, а тонкие губы кривились в усмешке. Он, как опытный хищник, подстерегал момент моей слабости, готовясь нанести смертельный удар.

— Так вот кого Бёттхер прятал, — голос Юзефа сочился ядом, каждое слово было пропитано презрением. — Так вот с чьих родителей он сосет деньги, как пиявка. Что ж, я похлопаю, — он иронично захлопал в ладоши, звук получился сухим и каким-то издевательским, резко контрастируя с уютной атмосферой кабинета. — Ты добрался до предателя, поздравляю! Только кому какая разница? — он наклонился вперед, его лицо оказалось в тени, и от этого глаза казались еще более горящими, — ведь предателем, Адам Кесслер, для них будешь только ты. Для Майи, для Тилли, а следовательно и для Маркуса, ты будешь убийцей его любимой Агнешки. — Юзеф снова усмехнулся, от этого звука по спине пробежал холодок. — Так вот - кто это сделал, по-твоему? — он окинул взглядом кабинет, словно ища поддержки у безмолвных книг. — Я говорил Юстасу, не пускай мальчишку с известными родителями, предаст. И что ты думаешь? Умирая, он называл твоё имя! — Фойерштайн смаковал каждое слово, словно изысканное блюдо, наслаждаясь произведенным эффектом. — Ты отстоял свою невиновность перед Шмидтом, но горы уверенности рушат семена сомнения. Это как ржавчина, понимаешь? Она медленно, но верно разъедает металл. Кому поверят? Кто позвал жандармов? Агнешка, написавшая мне, что чует неладное, или ты, привлекаемый уже однажды? — он выдержал паузу, наблюдая за моей реакцией, за каждым вздрагиванием моих ресниц. — Даже в самой хорошей партии есть минусы, Адам. — Его тон смягчился, стал почти доверительным, словно он делился со мной сокровенной тайной. — Богатый человек с искренним намерением помогать, но с мерзкими родителями, мечтающими вершить судьбы людей, никогда не станет рукопожатным. Его всегда будут избегать, не доверять, отстранять от работы, как прокаженного. Он будет первым, кого будут винить в смерти его товарищей, даже если он сам будет на волосок от гибели. В нашем мире, Адам, дети несут грехи своих родителей, как проклятие, — он устало провел рукой по лицу, словно сбрасывая невидим ую маску. — Так везде. Ты можешь мне не верить, но получил ли ты хоть раз ответ на свои письма? А знаешь, что послужило тому причиной? — он наклонился ко мне еще ближе, его дыхание, с запахом табака, коснулось моего лица. — Маленькая месть младшей сестры, которая, узнав об аресте, сказала только "Поделом ему".

— Каков ты подлец, Юзеф, — вырвалось у меня, слова прозвучали хрипло и как-то жалко, словно я сам не верил в то, что говорю. Горечь и разочарование затопили душу, вытесняя все остальные чувства.

— Подонок, да. Знаю, — Юзеф усмехнулся, криво и как-то устало, будто признавая очевидный факт. В его голосе не было ни раскаяния, ни сожаления, лишь холодная констатация. Он даже не пытался оправдываться, словно всё это было в порядке вещей. — Но и ты не в силах отстоять правду. И пусть не ты, и не Агнешка сообщили жандармам об агитации, но это и не я сделал. — Он замолчал, словно давая мне время переварить эту информацию, отчего-то в его позе, в том как он держал руки, угадывался триумф. — Как думаешь, кто? — в глазах Юзефа блеснула насмешка, острая и безжалостная, как лезвие его кинжала. Он явно наслаждался моим замешательством, моей беспомощностью. — Подсказываю, ты очень хорошо знаешь этого человека, но он не из партии. Она очень богата, влиятельна, и настолько красива, что дух захватывает. — В его голосе прозвучало восхищение, почти благоговение. — Разговоры с ней приносят самое настоящее наслаждение, — добавил он с мечтательной улыбкой, которая показалась мне совершенно неуместной в данной ситуации. Краем глаза я заметил, как он едва заметно облизнул губы, словно смакуя приятное воспоминание. — Её чары, знаешь ли, посильнее, чем у любой другой женщины, Адам. Голос у неё, как у сирены, взгляд - как омут, а уж фигура… — он присвистнул. — Одним словом - богиня. И вот эта богиня, — Юзеф снова подался вперёд, его глаза опасно блеснули, — решила поиграть в свои игры. И, к сожалению, мы с тобой оказались лишь пешками в её партии. У неё, знаешь ли, весьма специфические вкусы. Ей нравится стравливать людей, наблюдать, как они грызутся друг с другом. А ещё, — он понизил голос до заговорщицкого шепота, — ей доставляет удовольствие, когда из-за неё страдают. И чем сильнее страдания, тем слаще ей на душе. Такая вот у нас роковая красавица. Ну что, Адам, догадался, о ком я говорю?

Сердце, до этого бешено колотившееся в груди, словно пойманная в силке птица, вдруг резко рухнуло куда-то вниз, в пустоту, оставив после себя лишь сосущую боль и ледяной ужас. Догадка, поначалу смутная и невероятная, как кошмарный сон, обретала всё более чёткие, пугающие очертания. Он описывал Клэр. Мою мать… Клэр, с её лукавым блеском голубых глаз, мелодичным смехом и голосом, похожим на журчание ручья. Как я мог быть таким слепцом? Как я мог не заметить очевидного? Все эти случайные встречи, её показной, почти театральный интерес к моим делам. А она, оказывается, всё это время дергала за ниточки, управляя мной, как марионеткой! Я не рассчитал, я просто не мог предположить, что она имеет столько ниточек власти, что её влияние простирается так далеко, проникая во все сферы, словно ядовитый газ. Пусть наши отношения дальше формального "здравствуйте" никогда и не заходили, но я никак не ожидал от неё такого… внимания.