— Вижу-вижу, что узнал, — голос Юзефа, резкий и насмешливый, вернул меня в жестокую реальность. Он, словно довольный кот, играющий с мышью, наблюдал за сменой эмоций на моём лице. — Она изначально догадывалась, что ты не просто так бегаешь в театр Шварц, — продолжил он, смакуя каждое слово. — Умная женщина, сразу поняла, что никакой любви между актрисской, пусть даже и блистательной, и тобой быть не может. — Он презрительно фыркнул. — А я лишь подсказал, что она права, навёл, так сказать, на правильный след. — Юзеф расплылся в самодовольной улыбке, от которой меня едва не стошнило. — Допустим, ты выберешься, каким-то чудом, из этой комнаты живым, и как ты пойдёшь в партию? Что ты им скажешь? "Простите, товарищи, но Агнешку, вашу святую мученицу, убила моя мать - жестокая интриганка, которой нравится смотреть, как люди страдают"? — Он расхохотался, громко и зло, и в этом смехе не было ничего, кроме злорадства и презрения. — Ты же понимаешь, Адам, что тебе никто не поверит? Тебя сочтут за сумасшедшего, за предателя, за кого угодно, но только не за человека, говорящего правду. Ты окажешься в ловушке, из которой нет выхода. И виноват в этом будешь только ты сам, Адам. Ты и твоя слепая, идиотская доверчивость. Она завлекла тебя, как бабочка на огонь, а ты и рад был лететь, очарованный её красотой и напускным участием, которого на самом деле и в помине не было.

Слова Юзефа, словно пощечины, больно хлестали по сознанию, пробуждая во мне глухую, звериную ярость. Ярость на него, на Клэр, на самого себя, на весь этот прогнивший мир, где предательство и ложь стали нормой. Смотреть на его ухмыляющееся лицо, слушать его издевательский смех стало невыносимо.

Юзеф, видимо, почувствовал эту перемену, потому что насмешка в его глазах сменилась настороженностью. Он выпрямился, напрягся, как хищник перед прыжком. И прыжок не заставил себя ждать. В следующее мгновение он резко выбросил руку вперед, целясь мне в горло, но я успел среагировать, чуть отшатнувшись, и его пальцы лишь царапнули кожу. Не дожидаясь следующей атаки, я рванулся вперед, вложив всю свою злость в один точный удар кулаком в челюсть. Юзеф отшатнулся, из его носа брызнула кровь. Глаза его налились ненавистью, он снова бросился на меня, словно дикий зверь.

Началась отчаянная, яростная схватка. Мы катались по полу, сшибая мебель, хрипя и осыпая друг друга ударами. Юзеф был сильнее, опытнее, но я был быстрее и злее. Кинжал, который он всё ещё сжимал в руке, опасно сверкал в свете лампы, норовя вспороть мне плоть. Вот он взмахнул рукой, и лезвие со свистом рассекло воздух в опасной близости от моего лица. Я почувствовал, как по щеке потекла струйка крови. Адреналин ударил в голову, заглушая боль. Я извернулся, перехватил его руку, с силой выкручивая её, пока он не взвыл от боли, роняя кинжал. Кинжал со звоном упал на пол, отлетел в сторону, затерявшись под столом. Теперь мы были на равных.

Юзеф ударил меня ногой в живот, выбивая воздух из лёгких, затем, словно клещами, вцепился в горло, сдавливая всё сильнее. Я задыхался, перед глазами поплыли красные круги, но в этот момент мой взгляд упал на небольшую выпуклость у меня в кармане. Браунинг! Маленький, изящный, смертоносный. Словно в тумане, я просунул руку в карман, нащупал холодную сталь рукояти. Юзеф, увлеченный удушением, не сразу заметил перемену. Из последних сил я выхватил пистолет и, превозмогая боль, ткнул его в бок Юзефа.

Раздался оглушительный выстрел. Юзеф вздрогнул всем телом, его хватка ослабла, и он медленно осел на пол, широко распахнутыми глазами глядя на расползающееся на его рубашке кровавое пятно. В его взгляде застыло не столько удивление, сколько горькое, запоздалое понимание. Он судорожно глотнул воздух, словно пытаясь что-то сказать, но вместо слов из его рта вырвался лишь тихий хрип, и он затих, уставившись невидящим взглядом в потолок.

Тишина, воцарившаяся после выстрела, казалась оглушительной. Я стоял, тяжело дыша, с браунингом в дрожащей руке, и смотрел на тело Юзефа. В висках стучала кровь, в голове пульсировала одна-единственная мысль: "Я убил человека". Убил не в честном бою, а почти в спину. Но, чёрт возьми, это была самооборона. Или нет? Кто теперь разберёт...

Выстрел всё ещё гулким эхом отдавался в ушах, а перед глазами стояла жуткая картина – безжизненное тело Юзефа на полу, его широко распахнутые глаза, устремлённые в потолок, и тёмное пятно крови, медленно расползающееся по рубашке. Руки дрожали, будто в лихорадке, а браунинг казался непомерно тяжёлым, словно был сделан не из стали, а из свинца. Меня била крупная дрожь.

Я убил человека. Эта мысль, простая и страшная, как удар молота, оглушила меня, парализовала волю. Не в бою, не на войне, а здесь, в этом пыльном кабинете, среди потрёпанных книг и перевёрнутой мебели. Убил подло, почти в спину, пусть и защищаясь. Но разве это оправдание? Горло сдавил спазм, к горлу подступила тошнота. С трудом подавив рвотный порыв, я опустил пистолет, сунул его обратно в карман, где он теперь ощущался как нечто чужеродное, опасное.

Нужно было уходить, бежать, как можно скорее, пока не нагрянули жандармы, привлечённые шумом выстрела. Ноги не слушались, будто налитые свинцом. С трудом, шаг за шагом, я заставил себя двигаться, выбрался из кабинета, из дома, подальше от этого места, ставшего местом преступления.

Улица встретила меня прохладным ветром и тучами, будто защищающими солнце от убийцы. Я шёл, почти бежал, спотыкаясь о корни деревьев, не разбирая дороги, гонимый страхом и отчаянием. Лес, который раньше казался мне убежищем, теперь давил своей мрачностью, каждый шорох заставлял вздрагивать и оглядываться, ожидая погони. Каждая тень чудилась преследователем.

Только спустя какое-то время, когда лёгкие уже горели от бега, а сердце бешено колотилось в груди, я вспомнил о своей лошади. Старая, верная кобыла, оставленная в укромном месте недалеко от опушки. Добравшись до неё, я увидел, как она мирно пощипывает траву, словно ничего не произошло. Её спокойствие, её тепло немного привели меня в чувство.

Я ласково потрепал её по шее, прошептал какие-то бессвязные слова, уткнулся лицом в её тёплую гриву. Лошадь доверчиво ткнулась мордой в моё плечо, словно понимая моё состояние, словно пытаясь утешить. Это безмолвное сочувствие было сейчас нужнее любых слов.