Маршалл улыбнулся:

— Когда Дункан поделился со мной вашими замыслами, сестра, я самым непочтительным образом запаниковал. Но теперь я думаю, что, наверное, это не такая уж безумная идея. Примерно к таким же выводам я пришел и сам. Давайте двинемся дальше. У вас есть какие-нибудь соображения касательно сообщника Зюсмауля в предполагаемом ограблении, которое так и не состоялось?

— Пожалуй, я пока промолчу.

— Дункан передал вам рассказ сержанта Краутера — про квартиру Свами и про сигареты?

— Да.

— Понятно. Пойдем дальше. Кстати, а кто это? — Маршалл рассматривал вышитое на хоругви лицо пожилой женщины в монашеском головном уборе.

— Наша основательница, блаженная мать Ларош. Сестра Перпетуя только что закончила вышивку. Хоругвь будет стоять у алтаря в субботу, в день памяти матери Ларош.

— Она святая?

— Нет. Пока нет. Конечно, мы упорно настаиваем на канонизации. Наша самая большая надежда — дожить до того дня, когда мать Ларош причислят к лику святых. Но до сих пор она лишь достигла статуса блаженной. Это… — Сестра Урсула задумалась в поисках сравнения, понятного лейтенанту. — Это, наверное, что-то вроде унтер-офицера.

— У вас странный монастырь, сестра. Я и не знал, что монахини могут вести такой свободный образ жизни — расхаживать по всему городу и заниматься самыми разными делами. Если не ошибаюсь, вы работаете в больнице и в школе? Везде понемногу, как я слышал.

— Я даже бываю домработницей. — Сестра Урсула улыбнулась. — Если какая-нибудь бедная женщина больна или не оправилась после родов, она зачастую обращается в благотворительное общество, которое присылает сиделку, но хозяйство тем временем просто разваливается. Никто не присматривает за другими детьми и не поддерживает порядок в доме. Это одна из наших обязанностей. Вот почему мы называемся “сестры Марфы из Вифании”. Помните? У Лазаря было две сестры. Марфа жаловалась, что Мария проводит слишком много времени, слушая Христа, и слишком мало трудится по хозяйству. Мать Ларош решила, что многое можно сказать в пользу Марфы.

— Но в других орденах устав строже, не так ли?

— В чем-то да. Мы приносим обычный тройной обет — бедности, целомудрия и послушания, — но не подлежим церковному праву. Видите ли, мы не испрашивали апробации у папы римского. Мать Ларош хотела, чтобы наша община оставалась светской, а обеты приносились частным образом. В строгом смысле слова, мы совсем не монахини.

— Я не вполне понимаю…

— Ничего удивительного. В общем, различие сугубо формальное, но благодаря ему у нас больше простора для действий. А в пятницу мы совершенно свободны.

— Каждую пятницу?

— Господи помилуй, нет. Я имею в виду эту пятницу. Послезавтра. Мы приносим обеты сроком на год и в течение двадцати четырех часов накануне дня памяти матери Ларош теоретически свободны от всех обетов. Разумеется, никто этим не пользуется, но приятно сознавать, что при желании ты вправе делать что угодно.

Маршалл встал:

— У вас странная и удивительная жизнь, сестра. Я бы не отказался еще послушать, но у меня дела. Вы не станете возражать, если я как-нибудь зайду еще?

— Да, и лучше раньше, чем позже. Если вы не против, я бы хотела поговорить с вами через пару дней, и очень серьезно.

— Насчет…

— Да. Мы должны распутать этот ужас, лейтенант. Он не улыбнулся, услышав “мы”.

— А то я не знаю, сестра.

— Добраться до истины гораздо важнее, чем просто раскрыть убийство. От этого зависит счастье семьи. Харриганы хорошие люди, лейтенант. Жить в темноте и страхе — слишком тяжкая кара. И девочка вдобавок в переходном возрасте… Вся ее жизнь так или иначе может оказаться под ударом.

— Скажите, сестра, — медленно произнес Маршалл, — при чем тут Вильгельм Второй?

Сестра Урсула решительно встала. Хоругвь с матерью Ларош затрепетала на легком ветерке.

— Не могу, лейтенант. Пока я не сумею объяснить, каким образом убийца покинул комнату, мои обвинения будут беспочвенны. Я уже знаю, кто убил Вулфа Харригана, но что толку, если я ничего не в состоянии доказать? А теперь, лейтенант, если вы будете так любезны и поможете отнести хоругвь, прежде чем уйдете…

— Конечно. А если вы скажете мне, где тут телефон…

Телефон зазвонил, когда Мэтт рассматривал обрывок желтой ткани. После минутного разговора, во время которого он мало говорил, зато напряженно слушал, Мэтт повесил трубку и повернулся к Конче.

— Лейтенант просит меня помочь ему в одном деле, — коротко сказал он. — Так что я побежал.

Он шагнул к двери.

— Но… — Конча жестом указала на кусок ткани в руке у Мэтта.

— Ах да. Положите обратно в тайник. — Он улыбнулся. — Пожалуй, это единственная улика в истории, что могла бы вдохновить Роберта Геррика[20].