Шрифт:
Утром, невыспавшиеся, каждая по-своему возбужденная, они выскочили из вагона на перрон.
– Мы в Питере, Лу! – сказала Олеська, втянув носом воздух. – Чувствуешь?
– Едой пахнет… – На вокзале стояла тьма ларьков, торговавших местными «пирожками с котятами». – Лесь, хочешь бутерброд? Мне мама дала. Можем поесть…
– Нет. Потом.
– Хорошо. – Честно говоря, Лу предложила Олеське перекусить только из вежливости: она сама не хотела есть и даже радовалась тому, что ее желудок уже пуст, а значит, не стоило переживать, что его снова скрутит и придется в спешке искать туалет. Зато теперь шапка, которая раньше была ей впору, стала то и дело сползать на нос, а нога в сапоге мучительно зачесалась.
Олеська неслась вперед на всех парах, девушка-птица в розовой дубленке, а Лу изо всех сил старалась успеть за ней, то и дело поправляя шапку. Они без проблем нашли вход в метро, отстояли очередь за жетонами, прошли через турникет и встали на эскалатор.
– Народу-у-у, – протянула Лу, оглядывая толпу. Ни одной пустой ступени. Как же долго они спускались!
– Нам сюда! – Схватив Лу за рукав, Олеська втащила ее в раскрывший двери вагон поезда. – Садись!
Лу примостилась рядом с подругой.
– Нам недолго ехать. Не засни!
– Я не сплю.
– Ну да.
Лу снова поправила шапку. Теперь бы ногу почесать! Но не снимешь же сапог на людях! Чтобы отвлечься, она стала смотреть на пассажиров. Пожалуй, такие же люди, как и у них, в Заводске. Только больше читают. Женщина с газетой, мужчина с журналом… а вот эта девчушка, кажется, том из собрания сочинений открыла… Кто там у нее: Пушкин, Достоевский?
Лу не заметила, как он вошел. Видимо, задумалась (или все-таки задремала?). Наверное, если бы он не прошел совсем рядом, она бы не обратила внимания. Нет, она не смогла бы не обратить. Она – не смогла бы.
По вагону странной, качающейся походкой шел парень. В камуфляжных штанах, кирзовых сапогах и рубашке с обрезанными рукавами. Рукава были обрезаны специально – чтобы в дыры каждый мог видеть: у него нет рук. На шее у парня болталась жестяная банка, в которую люди бросали мелочь. Мало кто бросал, в основном расступались в стороны, давая проход. Если вагон качнет, то парень не сможет даже ухватиться за что-нибудь (чем ему хвататься?). Просто рухнет и все.
«У него такая походка враскачку из-за того, что он научился балансировать по-другому, – подумала Лу. – Центр тяжести тела, наверное, смещается, если нет рук…»
Парень смотрел прямо перед собой. Ничего не говорил, не просил, даже таблички при нем не было – только эта дурацкая жестяная банка на шее.
У него было молодое лицо, без морщин. Лицо с застывшим, окаменевшим выражением. Выражением без выражения. Потому что выражать ему было нечего. Все выражали его руки, а точнее – их отсутствие.
Молчание.
Шаги.
Монетки в банке (Лу их не видела, не могла видеть, но знала, что они там есть).
«Нищим не подавай! Бабулькам, женщинам с детьми – никому. Они там все ряженые. Больные, увечные – все ненастоящие. Притворщики!»
Господи, хоть бы он притворялся!
Руки – это не рукава, их не закатаешь внутрь тела.
Господи, хоть бы он притворялся!
Парень уже давно ушел, исчез из поля зрения, а Лу все повторяла и повторяла про себя только одну мысль: «Хоть бы он притворялся».
Потом Олеська схватила ее под руку и потащила к дверям. Они много бродили по городу, так что Лу от усталости перестала чувствовать ноги, а от обилия впечатлений – мысли. Соборы, дворцы, картины, скульптуры… Холодный ветер и ослепляющий свет.
Шпили.
Золото.
Гранит.
В поезде, когда они возвращались домой, Олеська, бесконечно счастливая, посмотрела в лицо Лу и сказала:
– Я увезу его с собой.
– И я, – прошептала Лу.
И они увозили – каждая свое.
…Как нам дается благодать
В восьмом классе Влад сочинял «Дневник убийцы». Писал его целую четверть, прямо на уроках, старался, аж пыхтел. Ктория Санна один раз даже попыталась у него эту тетрадку отобрать, но Влад вцепился как клещ. Молча тянул на себя, пока она не отпустила. Тогда у Влада на даче жил друг его отца, видимо, влипший в историю или, как многие неудачники в девяностых, пропивший или проигравший свою квартиру. Влад с какого-то перепугу решил: это маньяк (все уши об этом прожужжал Андрею, но тот не верил: бред же). Стал вести от его лица дневник, описывать, как он всех убивает.
«Я подкрался к нему сзади, накинул на шею веревку и душил, пока он не посинел» (как увидел, что тот посинел, душил же сзади?).
«Я ударил его по голове кирпичом пять раз, кирпич раскололся, и я ударил его кулаком в нос» (а кулак не раскололся? что там за голова такая – гранитная?).
«Я топил его в реке, пока он не перестал пускать пузыри» (какие пузыри, мыльные?).
Один раз написал даже что-то типа: «Я воткнул ему в глаз палку, а она вылезла через ухо». Потом его занесло в романтику: «Все свои преступления я посвящаю одной женщине. Ее зовут Полина». Хорошо еще, что в стихи не вдарился.