Тогда, наверное, Влад впервые испытал то, что называется чувством вины. Пусть он и был совсем мелкий, но понимал, что сам зарыл собачку. И в том, что она исчезла, был виноват только он сам. Это чувство сжимало его внутри так же крепко, как мама, только мама была теплая и сильная, а оно – холодное и сильное. И всегда, когда что-то безвозвратно терялось, Влад возвращался в тот вечер.

И когда пропала Полина…

Она просто исчезла. Нашли только ее куртку (а точнее даже – не ее, а ее тогдашнего парня, Макса-мотоциклиста) на дне оврага, что за парком. И больше ничего: ни тела, ни свидетелей. Ее и не искали толком. Ну как, допросили мотоциклиста, проверили его алиби, Лолку пару раз допрашивали, она была последняя, кто Полину видел; она от Лолки вышла вечером – и все.

Ей уже исполнилось восемнадцать, совершеннолетняя, имеет право сбегать и жить так, как ей нравится. Может, рванула в Москву или Питер, в какой бордель, деньгу зашибать, так менты рассудили. Да и некому было ее искать: у матери, кроме нее, было еще трое или четверо (она постоянно рожала от разных, такие детей не считают – одним больше, одним меньше…).

Полина ушла и не вернется, ушла навсегда, и если однажды Влад услышит ее вновь, как понять ему – Полина это или кто-то другой, зовущий во тьму ее голосом?

Влад не любил животных, а если уж быть совсем честным: опасался их. Особенно собак (в его жизни была только одна хорошая собака, и та игрушечная). Он знал, что в Балбесовке по вечерам отпускают с цепей кавказцев и алабаев, Полина ему рассказывала, как удирала как-то раз от здоровенного пса. Влад тогда представил, что он бы точно упал (нога!) и псина бы славно им пообедала: перед глазами так и вставала огромная морда – шерсть слиплась кровавыми сосульками, клыки желтые, пасть черная – а тело Влада с вывалившимися внутренностями, цветом и видом напоминающими винегрет, лежит в пыльной балбесовской траве. В общем, было за что Владу не любить собак. Котов он не любил уже просто так (они на него не нападали, даже в его воображении). Всяких хомяков, морских свинок и прочую мелочь не любил скорее потому, что они гадили в квартире и за ними надо было убирать. В детстве у них со Славкой жил хомяк, и чистить клетку должен был, конечно же, Влад, так что, когда хомяк исчез, Влад не слишком расстроился, и нового хомяка заводить не стали.

Он учился в седьмом классе, когда в их дом въехали новые соседи. Поселились на первом этаже, как раз под их квартирой. Купили квартиру, сделали в ней ремонт. По качеству привозимых стройматериалов местные мужички-сплетники (те, которые играли в домино в беседке: дядь Вася, Михалыч и дядя Марат) определили: жить тут будут небедные люди. А уж когда повезли мебель, народ и вовсе убедился: соседи у них элитные. Яковлевых пригласили на новоселье. Влад терпеть не мог такие сборища: народу много, в основном взрослые, все толкались, что-то обсуждали и то и дело обращались к нему с дурацкими вопросами, словно ждали, что он, как маленький, скажет что-то смешное или милое. Он к тому моменту уже разучился быть смешным и милым – и только разочаровывал всех неуместно серьезным видом. Он слонялся по комнате, читая корешки книг на полках и изучая хрусталь за стеклом серванта, пока хозяйка, красивая, в больших дымчатых очках, улучив момент, не взяла его за руку.

– Тебе скучно, – сказала она. – Пошли.

Влад не любил проницательных взрослых: неприятно, когда кто-то озвучивает твои мысли, тем более – твое недовольство. Но он молча проследовал за женщиной в соседнюю комнату.

– Смотри, кто тут живет…

Влад увидел в углу большую пластиковую коробку, а в ней – маленького невероятной пушистости щенка.

– Мы его не стали выпускать, чтоб не испугался… – объяснила женщина. – Там столько людей, громкая музыка…

– Какой пушистый, – это все, что смог выдавить из себя Влад. Ну и, в принципе, это была главная характеристика сидевшего в коробке существа. Пушистость, маленькие темные глазки и странная фиолетовая пасть, из которой виднелся темный язык. У них со Славкой тоже были такие пасти и языки, когда они в деревне наелись терпкой черноплодной рябины (черт знает, зачем ели, невкусно же; наверное, только затем, чтоб ходить потом с черными языками – смешно).

– Это редкая порода, чау-чау. Собачки китайских императоров. У них очень гордая, ранимая душа.

– Я не буду ее обижать, – сказал Влад совершенно искренне.

– Хорошо.

Женщина улыбнулась и ушла, а Влад остался. Он присел на пол рядом с коробкой, где копошилось маленькое мохнатое существо. Посмотрел на щенка, а потом сказал:

– Много людей к вам пришло, конечно. Шумно. Не люблю, когда шумят. В квартиру одну, оказывается, может уместиться уйма народу. А если бы в нее набилось, как в автобусе?.. Бывает, так сдавят, что, кажется, хотят раздавить… или на ногу наступят, или локтем в нос дадут…

Он говорил, поначалу запинаясь, а потом уже потоком – из него лились мысли обо всем пережитом, обрывочные, комканные, но такие – как ему самому в тот миг казалось – понятные этому маленькому пушистому созданию. Влад знал, каково это – иметь гордую, ранимую душу.

Когда мать спохватилась, что его нет нигде, обратилась к хозяйке и они обе зашли в комнату, Влад так и сидел на полу возле коробки – и все говорил и говорил:

– Олег все время ходит и поет «Ехали уроды на поминки», на меня смотрит и ржет… а Сашка…

Он ушел домой, и в его душе так и осталась память о маленьком щенке, которого даже не вынесли показать гостям, потому что у него гордая и ранимая душа. Потом этот щенок вымахал в огромного пса, похожего на льва, и часто стоял на подоконнике второго этажа и смотрел на улицу. Влад всякий раз здоровался с ним, говоря не «привет» или «здоров», а «здравствуйте», как полагается при встрече с важной персоной (говорил тихо, про себя, но не сомневаясь, что его слышат).

Потом, когда Влад начал писать свои повести и рассказы – те, которые он сам считал настоящими, – он как будто продолжал рассказывать свою историю той собаке. Он помнил (на филфаке научили), что Блок сказал Ахматовой, что она пишет стихи как перед мужчиной, а надо – как перед богом, но все эти вещи были от него далеки, он писал как будто перед большой пушистой собакой с фиолетовым языком и гордой, ранимой душой. Перед ней он только и мог писать. И лучшее, что он создал, было написано именно так. Но то – не читали.