Шрифт:
Из глубины, из зарослей, навстречу ей двинулась темная фигура.
– Я закричу! – вырвалось у Лу. – Я буду кричать! Я…
И тут она поняла, что это – женщина, невысокая, широкая, состоящая как будто из множества слоев тряпья. Она плыла навстречу Лу, и, когда их разделяло всего несколько шагов, Лу увидела на смуглом лице белые глаза. Цыганка. Она прошла мимо Лу, словно не заметив ее.
«Я уже взрослая, – догадалась Лу. – Вот в чем дело! Она ворует только детей, а я – взрослая».
Эта мысль тяжелым грузом легла на ее плечи, и в ту же секунду в голове прояснилось: Лу поняла, где она находится и куда нужно идти, чтоб выйти из парка.
Домой пришла поздно, но мама ничего не сказала – в тот момент, когда Лу открыла дверь и вошла, она разговаривала с кем-то по телефону, и Лу услышала обрывок:
– Да, мам, да, хватит уже! Да, я была ему не нужна! Да, нашел получше!..
Лу прошмыгнула мимо матери в свою комнату, захлопнула дверь и упала на кровать.
– Брошу институт! К черту! – сказала она и ощутила всю бесконечную радость быть никому не нужной.
Суицид как форма забвения
Это случилось весной, в мае, после того как Андрею запретили играть на улице, и он остался томиться дома. Андрей и сам понимал, что наказан справедливо: ему запрещали лазить на стройку, а он все равно сунулся туда из любопытства, был пойман сторожем и приведен домой. По опыту он уже знал, что первый день заточения – самая острая мука. Этот день всегда проходил одинаково: в слонянии из комнаты в комнату под монотонный бубнеж телевизора. Иногда Андрей останавливался, если видел на экране что-то интересное, замирал на несколько минут, пока шедшая по своим делам мама не натыкалась на него и не бросала:
– Что ж ты стал-то посреди дороги? Иди присядь, не мешай, книжку вон почитай…
Андрею не хотелось читать. В любой книге невыносимо начало, первые страниц десять: в них надо входить, как в холодную воду. И не важно, с чего начинается книга – с описания погожего летнего денька или с погони (хотя погоня, конечно, лучше) – все равно трудно впихнуть в нее свое сознание, выстроить в голове декорации и забраться в них, а потом еще и в головы героев влезть. Книги, нетронутые, лежали на стеллаже. Их принес из библиотеки отец: «Чтоб не пялился без толку в телик целыми днями!»
Андрей знал, что книги интересные, что потом, после первого десятка страниц, он уйдет в историю с головой, так что мама будет заглядывать в его комнату, сердито говоря:
– Андрей! Я тебя обедать зову. Суп стынет!
Но пока Андрей не мог открыть книгу: он еще не дошел до той степени скуки, когда пустота внутри свербит так сильно, что начнешь читать что угодно.
Подошел к окну. Там, снаружи, шел мелкий дождик. Деревья казались особенно ярко-зелеными, то ли из-за того, что были мокрыми, то ли потому что у Андрея в душе клубилась зеленая тоска. На подоконнике стоял старый самосвал, с которым Андрей играл еще в песочнице. В его кузов мама положила клубки ниток и спицы. Андрей принялся катать самосвал по подоконнику туда-сюда.
Зазвонил телефон. Обычно Андрей всегда подбегал к нему первым, снимал трубку, говорил – когда был совсем маленький – «Алё, алё, это Дюся (Андрюша)», – когда стал старше: «Алло, квартира Куйнашевых», но сейчас эта игра ему надоела.
Пока мама дошла до телефона из кухни, пока вытерла руки о фартук, пока взяла трубку:
– Да. Что? Коля? Повесился? Ой. Конечно, приедем. Да, да…
Больше она не сказала ничего, только поддакивала и кивала, а Андрей возил самосвал по подоконнику, рассеянно думая, что там за Коля такой, который повесился. Вечером мать с отцом о чем-то коротко и очень тихо поговорили, а назавтра с утра уехали, заперев его дома на целый день.
Андрей остался один и уже с самого утра утащил к себе в постель «Последнего из могикан». Настало время читать.
В то лето он прочел почти все принесенные папой книги, начал даже огромного «Идиота», которого, как выяснилось позже, папа взял для себя, но не осилил (из толстых книг отец смог одолеть только мемуары Жукова, и то больше из чувства долга перед великим полководцем).
Если бы не странное тягостное чувство, которое легло поверх тех дней, Андрей, может быть, и не запомнил бы их. Но – запомнил.
В пятнадцать лет он поссорился с родителями – тогда он уже твердо решил, что не только по отцовским стопам не пойдет, но даже в армии служить не будет:
– Я туда не пойду! А если вдруг… я… я повешусь, как дядя Коля?
– Какой дядя Коля?!
Мама посмотрела на него с недоумением.
– Который повесился, когда мне лет десять было! Я помню!
– Не было у меня или у твоего отца никакого брата с таким именем. – Мамино лицо было спокойным и непроницаемым, она всегда так злилась. – Ты что-то путаешь…