Шрифт:
– Любовь моя, я сделаю тебя самой счастливой на свете.
Пока Павло неумело целовал ее, его крепкие руки спустились ниже, нащупывая под кофтой грудь. Панайоте внезапно стало стыдно из-за своей маленькой груди. У матери-то она вон какая пышная. Она все ждала, пока ее грудь вырастет, но теперь уже было ясно, что Господь в этом отношении был к ней не столь щедр.
Испуганно оттолкнув Павло, она отстранилась.
– Ты что творишь? Мы же в участке. За дверью стоит дежурный, забыл?
Павло, будто и впрямь только вспомнив, где они находятся, удивленно огляделся.
– Прости. От счастья голову потерял – настолько ты красивая!
Панайота застегнула пуговицы и убрала выбившиеся из кос пряди за уши.
– Прекрасно. В таком случае, если ты принимаешь мои условия, приходи завтра вечером просить у отца моей руки. Надеюсь, ты не ждешь от меня богатого приданого. И у нас тут принято, что мужчина дом покупает и сам же его обустраивает.
Павло был так счастлив, что и внимания не обратил на ее деловитость. На короткий миг сердце заныло при мысли, что он, возможно, никогда больше не вернется в Янину. И уже почти желал, чтобы турки взяли Смирну. Вот тогда он сможет увезти Панайоту к себе домой.
«Дурак!» – тут же выругал он себя. Что за мысли такие? Как бы он ни любил Панайоту, а все же его любовь к Греции была сильнее.
Затем Павло подумал о губах Панайоты, сладких, как вишневый шербет. Не все ли равно, где они будут жить, пока у него есть возможность в любой миг поцеловать эти губы? К тому же в Смирне он бы мог и разбогатеть. Вот кончится наконец эта война, и он устроит самую прекрасную свадьбу на свете. Потом надо бы заработать немного деньжат, а там и дом купит. Но не в этом пыльном нищем районе, а внизу, на Белла-Висте, и не маленький домишко, а двухэтажную виллу с балконом и садом, где будут цвести огромными цветами магнолии. И маму он бы тоже сюда привез, и зажили бы они все дружно.
Погруженный в мечты, Павло даже не заметил, как Панайота ушла из полицейского участка.
Последний сентябрь
Когда в дверь постучали, повитухе Мелине снился все тот же сон: будто она на проселочной дороге, верхом на сером осле, а по обе стороны – гранатовые деревья и дынные бахчи. Впереди с трудом идет пожилой крестьянин, одной рукой он держит поводья, а другой опирается на палку. Луна зашла, звезды вовсю сверкают на небосводе, простирающемся от подножий гор до темной глади моря. На руках у нее плачет младенец.
«Даха ми лар Бзди [108] . Не плачь, дитя. За самой темной ночью придет рассвет. Скоро взойдет солнце, мы найдем экипаж и доберемся до города. Даха ми лар Бзди».
Она вынула из-под накидки палец и положила малышу в рот. Довольный, что нашел грудь матери, он на миг успокоился, но, не почувствовав вкуса молока, снова начал кричать.
«Госпожа, если хотите, давайте остановимся, и вы покормите ребенка. Гляньте, он же наверняка голодный, кричит без остановки».
108
Не плачь, малышка (армян.).
«Не нужно. Едем дальше».
Старик качает головой, и они продолжают путь. На осле от Борновы до Смирны ехать не меньше двух часов.
Услышав стук, Мелине открыла глаза, и ее рука невольно потянулась к груди в поисках бархатного мешочка, который она спрятала там семнадцать лет назад. Внизу кто-то бешено ломился в дверь. Вскочив с постели, повитуха накинула на себя шаль и, не успев даже зажечь газовой лампы, побежала вниз по лестнице.
Наверное, у кого-то из соседей трудные роды. Молодые акушерки не стали бы стучаться к ней без острой нужды. Долгие годы она работала во Французской больнице главной акушеркой, а два года назад ушла на пенсию, обучив перед этим самых лучших своих преемниц. Молодые ее уважали, а потому никогда не будили даже в сложных случаях, например когда ребенок выходил ножками вперед или пуповина обмоталась вокруг шеи.
С этими мыслями она спустилась вниз, но вместо юной акушерки увидела свою дочь, зятя и внучек. Ее охватил страх, потому что у ног их стояли узлы и чемоданы. Испуганно зажав рот, Мелине изучала лица. Заметив, что нет самого маленького внука – Нишана, она закричала:
– Что случилось? Где Нишан?
– Мама, не волнуйся. Успокойся. Ничего страшного не случилось.
– А Нишан? Что случилось с моим Нишаном?
– Мама, не кричите, не то все соседи сбегутся. Нишан у моей матери. С ним все хорошо. Мы за вами пришли.
Тут ее дочь перебила своего вечно спокойного мужа:
– Мы уже столько времени в дверь стучим, ты нас, мама, напугала до смерти! Где ты была?
Мелине, прижав руку к груди, пыталась унять бешено бьющееся сердце.
– Спала, дочка. С вами-то все хорошо? Что стряслось?
– Как ты можешь спать в такое время? Быстро собирайся, мы уезжаем. Бери с собой только самое ценное.
Повитуха Мелине снова, как во сне, попыталась нащупать несуществующий мешочек. Там когда-то хранились золотые монеты, позже отсыпанные Махмуду-аге в его огромном особняке в Гезтепе, куда она поехала в одиночку. Она все еще помнила то утро и свою поездку верхом на осле так четко, будто все это происходило прямо сейчас. У ее неудачливого мужа был карточный долг перед Махмудом-агой, и тот положил глаз на ее дочерей. Добиться от Махмуда расписки в том, что долг уплачен, – вот на что пошли монеты. Для этого Мелине и проделала путь в одиночку до его дома. Головорезы Махмуда-аги без всякого стыда грозили Нишану (не внуку, а мужу Мелине), что его дочери пойдут в счет долга, – бесстыдник Махмуд всегда был рад юным девушкам в своем гареме. Несколько месяцев подряд посланники Махмуда-аги обивали порог их дома, облизывались на ее девочек, Арпи и Сету, делавших уроки за кухонным столом. Мелине потребовала от Махмуда дать слово, что больше их не потревожат. Слава богу, у этого человека были остатки совести. Он поставил свою печать на расписку, в которой Мелине не понимала ни слова, и велел своим людям больше не приходить. Все закончилось хорошо, дочери Мелине и Нишана выросли, удачно вышли замуж и теперь счастливо жили своими семьями.