…боль. Хотя бы… Спине и плечам не так больно, как груди и лицу, а сердце я прячу прижатыми к себе коленками.

…страх. Он всегда со мной. Даже когда я одна в своем кукольном домике.

…память. Я уже не знаю, какой была, помню только ту, что вижу в зеркале, когда случайно натыкаюсь на свое отражение, а моей комнате много зеркал.

И свечей. Они вспыхнули, когда он вошел в комнату. Капли на лице и плечах, как драгоценные камни — в каждой по свече. Улыбался, и глаза лучились светом. Очень красиво. Все чудовища очень красивы и говорят ласково.

— Вот ты где, моя ягодка, моя нежная Эли, моя единственная…

Там, где он оставил свое клеймо, плечо горело огнем. Я — для него. Чего бы он не пожелал.

Удар опрокинул навзничь на постель. Вот руки прижали шею, язык подбирает алое с подбородка. Укус. Я вздрогнула, а он улыбался.

Удар. В ушах шумит, острый камень перстня оставил новую линию. На груди таких полно, но ему нравятся те, что ярче. Ему вообще нравится яркое. Красное, пурпурное… У меня много такого. И платьев такого цвета. Он любит меня одевать в новое, после того, как заканчивает. Уносит в ванную, купает, вытирает осторожно, стараясь не тревожить новый рисунок, одевает в новое платье и уходит.

Удар. Я не вижу. Это хорошо. Мой стон как сигнал.

Треск рвущейся ткани. Тяжесть тела на мне. Во мне. Боль. Руки на шее. Большие. Ему хватило бы и одной.

В ушах шумит, никак не вдохнуть, не выдохнуть, внутри меня полно тяжелой густой воды, и в руках моих, маленьких, ее не удержать…

Стекло взорвалось острой крошкой. Вода хлынула внутрь, жгутом оплела замершего дракона, сдергивая его с меня, и в миг заполнила половину комнаты, будто кто-то сунул мой кукольный домик под водопад.

Я рассмеялась, ведь это я сделала так, что огонь гаснет в прекрасных темных глазах, что красивый рот тщетно пытается вдохнуть, что большие, увитые огненными плетями руки, что любят рисовать красками по моей коже, не в силах преодолеть оковы другой стихии, подвластной моим маленьким рукам.

Это так просто — отпустить, ослабить поводок, на конце которого — чудовище. Первый раз…

— Первый раз всегда больно, сердечко мое, — так он говорил, теперь это говорю я.

Любить… Умирать…

— Сила и магия принадлежит таким как я, — так он говорил, теперь это говорю я.

Жить… Убивать…

Он не жалел, а я была милосердна — не стала мучить, просто подождала, пока он не перестал дышать. Даже дракон не может дышать водой.

Только пламя не терпит поражений. Тавро на моем плече никуда не делось. приковав мятежный драконий дух к миру живых, обрекая вечно искать и тянуться сквозь водяную пелену к той, что убила.

Чудовища всегда находят оправдание своим поступкам, умеют лгать и прятаться. Лгать я училась сама, прятаться меня научили. Мне пришлось — так я себя оправдываю.

Ночь прошла беспокойно. Не дождавшись дождя, я уснула, свернувшись клубком на постели и, должно быть, замерзла, потому что снился сад, засыпанный снегом, поникшие под его тяжестью розовые бутоны, продрогшие деревья и съежившиеся листья, дорожка, будто посыпанные блестящей пудрой и я на ней босиком в ночной сорочке с открытыми плечами, каких у меня не водилось, а на плечах — чьи-то теплые руки.

Я закрыла глаза во сне, и мне грезилась танцующая над водой цапля и взгляд сквозь пронизанное светом стекло гостинной. Плечам было тепло, но я помнила, что стою на снегу босиком и ничего этого на самом деле нет. Тогда теплые руки соскользнули с плеч, и я, вздрогнув, проснулась, а бросив взгляд в окно, впопыхах оделась и выбежала наружу.

В саду и правда будто снег выпал. Розовый. Всех возможных оттенков розового. Другие цвета жалко проигрывали.

Ветер вчера вечером и ночью метался с такой силой, что все под ногами устилали цветочные лепестки. Они ровным слоем лежали на дорожках, набились в завитки низких ажурных изгородей, пологими горками скатывались с поребриков и ступеней крыльца, неподвижно покоились махровым покрывалом в чаше фонтана. А фонтанная дева принарядилась и перестала хмуриться.

Я не смогла удержаться и спустилась. Ноги тут же утонули. Сколько же здесь на самом деле роз… Было.

Словно в продолжающемся сне побрела вдоль лишенных бутонов кустов, взбивая ногами осыпавшиеся лепестки, пахнущие влажно и сладко, как старое ягодное вино. Представила, как Ганц сгребает цветочное море деревянными граблями в кучи, будто листья осенью, а мадам бранится и велит не грести с травой и мусором, потому что ей придумалось сделать розовое варенье.

— Доброе утро, Элира. Не боитесь простудиться? — спросила тень у беседки, разом вернув меня из фантазий. — Здесь прохладно, а вы без… в легком платье.