Останавливаюсь, обессиленно опираюсь на стену здания, возвышающегося слева от тротуара. При этом с моего плеча соскальзывает ремень сумочки, которую я чудом успеваю подхватить на лету.

Раздается звон. На асфальт падают ключи от нашей с Ним квартиры. Оказывается, всё время, пока я бежала, сумочка была открыта — наверно расстегнулась, когда я выпрыгивала из машины. Теперь в ней нет пудреницы, расчески, а также карты-ключа отеля, которую я небрежно сунула в открытый внутренний кармашек сумочки, когда выходила из номера.

Судорожно проверяю на месте ли паспорт и кредитка. Уфф, хоть их не потеряла, и то лишь потому, что они лежат в боковом отделении, застегивающемся на молнию. И телефон на месте, который оказался слишком большим для того, чтобы вывалиться из тесной вечерней сумочки. Что ж, жизнь часто преподносит неприятные, а порой и просто кошмарные сюрпризы, но в этих ситуациях меня всегда спасает от сумасшествия волшебная фраза «могло быть и хуже».

Поднимаю с асфальта ключи от нашей квартиры — и понимаю, что у меня из глаз непрерывным потоком льются слезы. Брюнет был прав. Как я могла сесть в машину к другому мужику, когда дома меня ждет Он? Мой муж. Нежный, заботливый, любимый всем сердцем, всей душой, навсегда, без остатка мой. Только мой и ничей еще. А я…

А я просто зажравшаяся, избалованная тварь, которую лично мне сейчас нисколечки не жалко. Поделом. Всё, что было положено, то и получила. Еще надо было, чтобы Брюнет отхлестал меня по лицу как следует, так, чтоб надолго запомнила урок — хотя сейчас оно и так горит, словно по нему били жесткой ладонью с твердыми, скрюченными пальцами, похожими на когти. Но это — от стыда, который сейчас жжет меня изнутри, словно по моим венам струится не кровь, а адское пламя.

Я не знаю сколько я простояла возле этой стены, сотрясаясь в рыданиях. Но всё когда-нибудь заканчивается, в том числе и слезы. И тогда в пустое место, образовавшееся в голове после того, как ее покинула лишняя жидкость, приходят мысли. Например, о том, где я сейчас нахожусь и что мне теперь делать дальше.

На узкой парижской улочке народу практически нет. Зато выходит она на оживленный проспект, в сторону которого я и направляюсь. Остается только поблагодарить судьбу за этот жестокий урок, который окончился для меня относительно благополучно. По крайней мене, я цела, документы и деньги остались при мне, остальное как-нибудь переживу.

Но вряд ли когда-то забуду.

На душе мерзко и гадко. Мужчина, которому я рискнула довериться, оказался подлецом, надевшим маску благовоспитанного, чуткого, понимающего человека. И как теперь верить людям? Как реагировать на протянутую руку помощи, когда она в любой момент может ударить больно и безжалостно?

Понятно, что каждый человек преследует только свои интересы — этой простой истине научило меня наблюдение за бизнес-партнерами мужа, а также за людьми, каждый день приходящими в наш салон. По большому счету никому нет дела ни до кого, все поглощены своими заботами, и если даже обращают внимание на кого-то другого, то лишь с какой-то определенной целью, имеющей для них интерес. Но вот так-то — за что? Ну не ответила девушка взаимностью — повернись и уйди достойно. Зачем истязать ее своей яростью, рвать душу словами, которые отпечатались в ней, словно выжженные раскаленным клеймом, и болят теперь, как настоящие ожоги?

Внезапная мысль заставила меня остановиться. А не потому ли так больно было выслушивать их, что я сама подспудно думала о чем-то подобном? Муж постоянно на работе, эти вечные деловые переговоры, порой затягивающиеся слишком надолго… Телефон, который он не может взять потому, что беседует о бизнесе… или может занимается чем-то другим?

Мир начинает качаться перед глазами от этих мыслей, к горлу подкатывает тошнота. И для того, чтобы занять себя хоть чем-то, я снова иду навстречу шумному проспекту, мысленно моля свое сознание не раскручивать дальше эту цепочку логических рассуждений. Потом, что понимаю — боль от слов Брюнета покажется наслаждением по сравнению с теми страданиями, которые причинит мне вывод, который я сделаю сама…

Но наши желания не всегда совпадают с нашими мыслями. Мы не хотим думать — но все равно думаем, как в той притче о белой обезьяне, про которую рекомендуется не вспоминать, чтобы достичь бессмертия. Однако, похоже, это невозможно. Я понимаю, что сейчас сама, своими руками леплю ужасного идола, разрушающего любые, самые крепкие союзы, имя которому Ревность.

Но ничего не могу с собой поделать.

Оживленный проспект прямо передо мной, но вижу я его расплывчато, словно в тумане. Наверно потому, что сквозь призму невыплаканных слез, застрявших в ресницах, мир видится именно таким. Но все-же мое отравленное сознание сохраняет остатки адекватности, и я поворачиваю налево, в сторону открытого кафе, прилепившегося к фасаду здания. Всё, чего я сейчас хочу — это сесть, чтобы не упасть посреди улицы, так как мои ноги кажутся мне чужими, ватными, едва послушными моей воле.

Подхожу к крайнему столику, отодвигаю стул, сажусь — нет, бросаю на него свое безвольное тело, из которого Брюнет одним неожиданным ударом выбил стержень доверия. И ладно бы только к людям, безлико-незнакомым, которых я всегда подсознательно опасалась. Сейчас из меня, как из терпящего аварию аэростата, улетучивается убежденность в том, что мой муж — только мой, и ничей больше!

Подходит официант, спрашивает чего я желаю. Мне хочется ответить, что сейчас я больше всего на свете хочу оказаться дома, рядом с Ним, дабы удостовериться, что всё у нас нормально, всё по-прежнему. Но, боюсь, такой заказ официант не сможет выполнить, поэтому дрожащим голосом заказываю чашечку кофе.