Два мичмана, которые поступили на службу в 1939 году, были «типичными нацистами, непоколебимо уверенными в победе Германии в 1941 году и твердившими обычные пропагандистские фразы при обсуждении любой темы».

В том же марте 1941 года три другие подлодки, включая U-47 Прина, также не вернулись в порт и были признаны пропавшими без вести, хотя лишь 26 апреля против U-47 в списке были поставлены три звездочки, обозначавшие потерю, и о гибели Прина сообщили народу. Он, вероятно, был самым любимым из капитанов Дёница, Кречмер был другим, и потеря трех асов за один месяц оказалась тяжелым ударом. Утверждают, что обычная закрытость и отчужденность Дёница оставили его, когда речь зашла о столь близких его глубинным чувствам переживаниях. К началу лета высокомерие, свойственное предыдущему году, начало развеиваться.

После утренней работы и завтрака со своим штабом Дёниц любил часок вздремнуть. Затем в сопровождении своего адъютанта и одного-двух штабных офицеров, которых он приглашал, со своим эльзасским псом, которого он купил в начале войны, по кличке Вольф, он выезжал на «мерседесе» за город, где прогуливался часа два или больше. Вышагивая по бретонским полям — а тогда это было безопасно для немецкого офицера, — он иногда останавливался, чтобы обменяться парой слов с местными жителями, и все это время пытался прояснить свои идеи, проговаривая их вслух и вытягивая аргументы у своих офицеров. Они знали, что ему нужно их настоящее мнение, и отвечали открыто. Порой дискуссия становилась острой и честной. Он мог погрузиться в мрачное настроение, когда дела шли плохо, и от напряжения замыкался, но в обычные дни ничто так не любил, как яростный обмен мнениями и честный спор со своим штабом.

Штабные генералы люфтваффе, которых пригласили однажды на завтрак, были потрясены вольным стилем беседы подводников со своим начальником, резкостью их ответов и добродушным подтруниванием друг над другом, которое царило за столом.

Виктор Ёрн, который на протяжении всей войны был с Дёницом то как его штабной офицер, то как капитан подлодки, вспоминал: «Дёниц очень редко приказывал. Он убеждал, и оттого, что все, чего он хотел, было очень взвешено и продуманно, он убеждал искренне. Он жаждал спора с любым, у кого было свое мнение, независимо от ранга. Если у человека своего мнения не было, он вскоре переставал его интересовать. Он нередко провоцировал своих собеседников, чтобы понять настоящие возражения. И только затем сам решал».

Возвращаясь в свой Керневальский замок, известный из-за своих маленьких размеров, он обсуждал новые разработки перед картой с дежурным офицером, может быть, опять затевал спор со своим начальником штаба. Ужин, опять с офицерами, был в восемь часов. Подводники питались всем лучшим, что поставляли французская деревня и побережье, и Дёниц хотя и приучил себя не быть привередливым в еде и выпивке, как и во всех других сферах жизни, — поразительно, что, будучи адмиралом, он порой носил свою мичманскую форму, — однако и здесь не был исключением; он выпивал стакан или два хорошего бордо каждый день, но никогда больше. К десяти он был уже в постели; если же у него были гости, то он вставал в это время из-за стола и желал им спокойной ночи: «Развлекайтесь, пожалуйста, а я иду спать».

Его полноценный ночной сон прерывался, только когда происходила какая-то важная битва на море с караваном; тогда его самого и весь его штаб будил дежурный офицер, и все они появлялись в оперативном зале в пижамах и банных халатах.

Другим исключением были воздушные налеты. При звуке тревоги все спускались в спальную комнату в большом бетонном командном бункере, который «Организация Тодта» устроила в саду на задворках замка. Бункер по-прежнему там, но стены оперативного зала ныне голы и покрыты влагой; открытые проемы без дверей ведут к душевой комнате, выложенной белым кафелем, и туалетам. Их оборудование вырвано с корнем, и вся деревянная обшивка отодрана; в самой задней части еще недавно можно было видеть медные терминалы телефонной станции, они выжили как свидетели доэлектронной эпохи, в которую проходила та война...

Снаружи, у переднего входа в бункер, растут два куста прекрасной магнолии грандифлоры. Их высадили именно тогда, сейчас они достигли огромных размеров.

Дёниц старался быть в курсе всего, что происходило на фронте, и кратко расспросить каждого капитана на следующий после возвращения день. Он и его штаб молча выслушивали отчет моряка, прерывая лишь тогда, когда им необходимо было что-то уточнить или если ему казалось, что тот слишком ушел в сторону от темы.

Его искусство подвергать сомнению проверенные факты вошло в легенду, и для не слишком решительных капитанов этот опрос, который завершался настоящим допросом Дёница или Годта и, возможно, при участии остальных присутствующих офицеров штаба, мог стать не меньшей пыткой, чем само плавание. Некоторые даже изъявляли желание перевестись в другой род войск, те же, кто провел успешный рейд, вознаграждались удовлетворительной реакцией начальника на их храбрость...

Однако он не мог поговорить с теми, кто обладал самой ценной информацией о тактике и контрмерах противника, — теми, кто не вернулся. Они просто в какой-то момент не отвечали по рации на запрос. Как они встретили свой конец и почему, можно было только гадать по их последним рапортам и перехваченным сообщениям врага.

Когда потерь становилось слишком много, возникали мысли о секретном детекторе врага, улучшенном «Асдике», или новой и более точной системе сбрасывания глубинных бомб, смертельных для каждой подлодки, которую «Асдик» засек.

Слухи о новом детекторе подпитывались той чрезвычайной ловкостью, с которой британские караваны ускользали от патрульных линий субмарин. Это было отмечено уже в апреле 1941 года: «Такое впечатление, что английские трассы специально прокладываются в обход атакующих групп». Были предприняты меры предосторожности, из опасений, что положения лодок выдаются врагу шпионами, и круг лиц, которые имели доступ к оперативным деталям, сократился до минимума, службы подводного флота перестали давать отчеты о координатах подлодок другим заинтересованным родам войск.