Тем не менее, он был по натуре оптимистом, и альтернативы подводной войне на самом деле не существовало; надводный флот стал практически бесполезен перед лицом превосходства союзников в море и в воздухе. На Востоке немецкие армии занимали оборону, и через несколько дней после того, как он принял командование, армии Паулюса под Сталинградом сдались русским. В Северной Африке части Роммеля умирали от голода без морских поставок, от атак с воздуха и из-под воды, и ни итальянский надводный флот, ни весь подводный флот держав Оси не мог отразить совместный натиск на него англичан и американцев.

В воздухе люфтваффе не могло предотвратить тяжелые рейды союзников на рейх, не говоря уже о каком-либо решительном ударе со своей стороны. Единственным средством нападения, оставшимся у Германии, был подводный флот, и, естественно, именно его надо было использовать для отчаянного прорыва через кольцо поражений.

Конечно, сам Гитлер в это вряд ли верил. Вероятно, он уже понимал рациональной частью своего ума, что Третий рейх обречен, и основывал свою стратегию и на Востоке и на Западе на молниеносных кампаниях, чтобы сокрушить противника, прежде чем программы перевооружения дадут ему преимущество.

Теперь же не только провалился блицкриг на Востоке, но и против него поднялась гигантская индустриальная и экономическая мошь Соединенных Штатов. Есть признаки того, что он уже готовил себя и партию к идее поражения; например, 7 февраля, за день до того, как Дёниц стал главнокомандующим флотом, Гитлер заявил на совещании гауляйтеров, что, если немецкий народ проиграет, это произойдет потому, что он не заслуживает победы — в изначальной борьбе за выживание между расами немцы покажут свою слабость, и вина тогда ляжет на них, а не на партию! Это стало постоянным мотивом его речей в последние месяцы рейха. Такая рациональная и логическая часть его брала вверх по ночам; чтобы загородиться от нее, он беседовал со своими помощниками и секретаршами до самого утра, но когда он, наконец, отправлялся в постель, то она мешала ему заснуть; он был вынужден принимать успокаивающие средства. Днем он ускользал от своих сомнений, сосредоточивая внимание на мелких деталях кампаний при докладах, и позволял иррациональной части своей натуры хвататься за любую соломинку, как за надежду.

Именно в этом Дёниц играл важную роль; его оптимизм, его решимость в том, что подводный флот может и должен победить, его позитивная реакция на все трудности были именно тем, в чем Гитлер нуждался, чтобы подкормить свой самообман. Кроме того, большая сила Дёница как вожака, которую на протяжении многих лет отмечали его начальники, его «стальная сила воли, уверенность в достижении цели и неутомимая энергичность... спокойствие, взвешенность и сила решений...», его «внутренняя восторженная вера в свое ремесло» производили на Гитлера впечатление и заслужили его немедленное доверие.

Гитлер также признал, вероятно, инстинктивно, что этот профессионал с плотно сжатыми губами последует за ним, душой и телом, ничего не спрашивая, до самого конца...

Дёниц, со своей стороны, увидел в личности Гитлера, постаревшего после Сталинграда, сгорбленного и с дрожащими руками, чьи некогда электрические голубые глаза стали, скорее, унылыми и выпученными, все то, во что он научился верить и во что так пылко хотел верить; перед ним был человек со стальной волей, чей политический и военный гений спас Германию от международного хаоса, большевизма и диктата пропитанных ненавистью западных держав. Так что, хотя он и придерживался своего мнения в морских делах, в общей стратегии он никогда Гитлера не оспаривал, равно как и его взгляды — на самом деле он превратил их в свои — и хотя часто ощущал отчаяние от недостатка координации на самом верху трех родов войск, он винил в этом людей, особенно этого толстого сибарита Геринга, а не самого Гитлера или систему Гитлера.

С точки зрения обоих, это были идеальные взаимоотношения; Гитлер нуждался в уверениях в том, что он, несмотря на последние события, является человеком-судьбой Германии; Дёниц нуждался в ком-то, на кого он мог бы обратить свою верность и веру. А так как Гитлер не доверял своим генералам как классу, Геринг был карикатурным воплощением самопотакания, то вполне естественно, что он увидел в Дёнице своего советчика и доверенное лицо, а в силу амбициозного и порывистого темперамента Дёница последний откликнулся на это со всей пылкостью своего сердца.

Мог ли Дёниц быть настолько слепым, чтобы не иметь никаких сомнений? Мог ли человек, способный на столь эмоциональные замечания о спокойной культуре балийцев или довольстве яванских селян, так внимательный к тому факту, что местные женщины не ругают своих детей и воспринимают рукоприкладство к ним как нечто невообразимое, никогда не задумываться над тем, что его собственный народ оказался в аду, и никогда не задаваться вопросом, уж не правящий ли класс, к которому он присоединился, держит там, в этой пропасти, его соотечественников?

Это не могло быть простое неведение. «Тирания, террор, — записал Хельмут фон Мольтке в предыдущем году, — потеря ценностей всех видов больше, чем я мог себе представить совсем недавно». По его оценкам, каждый день сто немцев казнили после гражданского или военного суда, а сотни расстреливали в концлагерях без каких-либо судов. Большая часть населения была вырвана с корнем по мобилизации или программе трудовой повинности и «распределена по всему континенту, тем самым все естественные связи были прерваны, а зверь в человеке выпущен на свободу».