Я могу быть осторожной рядом с ним, но, может, стоит отпустить часть этой злости?

После ещё пары историй разговор сам собой затихает, пока мы продолжаем исследовать этот город-призрак. Мы то удаляемся друг от друга, то снова сближаемся. Солнце палит нещадно, и я прячусь в тени старых зданий, когда могу.

К сожалению, в своих попытках уберечь кожу от солнца я не подумала, насколько быстро у меня закончится вода. Переворачиваю бутылку вверх дном, высасывая последние капли, но мой язык остаётся таким же сухим, как наждачная бумага.

— На, — Дом оказывается рядом, протягивая мне небольшой синий клапан, соединённый с трубкой. Второй конец исчезает в его рюкзаке. — Это походная фляга. У меня воды полно, пей.

Я колеблюсь, но всё же делаю шаг ближе, принимая мундштук и обхватывая его губами. Когда я тяну воду, тёплая влага наполняет мой рот — конечно, лучше бы это был высокий стакан со льдом, но даже так это приятно.

Но также… чересчур интимно. Мне приходится стоять вплотную к Дому, я чувствую запах его пота, смешанный с древесными нотками кедра, и жар, исходящий от его тела. Сделав последний долгий глоток, надеясь, что он продержит меня подольше, я протягиваю клапан обратно.

Мои глаза встречаются с тёмными линзами его очков, и даже несмотря на них, я ощущаю его взгляд на себе, пока он прикладывает мундштук к своим губам. Теперь вода, которую он пьёт, имеет привкус меня.

Я резко отворачиваюсь и иду дальше, углубляясь в город. Дом следует за мной.

Спустя какое-то время раздаётся громкое урчание его живота, и я не могу сдержать короткий смешок. Он пытается нахмуриться, но безуспешно — губы его тут же дрожат в улыбке.

Приятно видеть, что, несмотря на голод, он смог совладать со своим обычным мерзким настроем. Ещё один знак, что он уже не тот мальчишка, каким был раньше.

Я уже собираюсь предложить ему один из перекусов, которые лежат у меня в рюкзаке — по справедливости, раз уж он заботится о моём водном балансе, но он занят поисками в своих собственных запасах. Снимает рюкзак, расстёгивает маленький карман на молнии и достаёт батончик мюсли. Когда он отгибает фольгу, я замечаю, как его губы искривляются… но уже в другую сторону. Больше не сдерживая улыбку.

Дом еле заметно морщится.

И меня тут же швыряет в прошлое. Я вспоминаю, как в подростковые годы часто наблюдала за ним. Сколько раз я видела, как он выбирал морковку вместо чипсов, гранолу вместо пончиков, орехи вместо кислых человечков. И каждый раз его рот сжимался в обречённой решимости, пока он жевал то, что, по его мнению, должен был выбрать, с тоской глядя на другую еду.

Я никогда не понимала, почему. Только знала, что по какой-то причине он считал, что должен себя ограничивать.

Вид этого знакомого отвращения пробуждает во мне необъяснимый гнев, сжигая все прежние попытки отпустить прошлые обиды.

И прежде чем Дом успевает отправить этот чертов батончик себе в рот, я шлёпаю его по руке.

Батончик вылетает в воздух, делает дугу и приземляется в пыль, на приличном расстоянии от нас, рядом с машиной без колёс. Мы оба наблюдаем, как он покрывается грязью.

Дом переводит на меня непонимающий взгляд.

— Зачем ты это сделала?

— Потому что это было необходимо, — отрезаю я. — А ты не собирался.

На его челюсти напрягается мускул, и я вижу, как раздражение, обычно приходящее вместе с его голодом, пробивается наружу.

Ну и пусть. Я разозлилась первой. У меня преимущество.

— Вот в чём твоя проблема, Дом.

— В чем моя проблема — Его голос суше здешней пустыни.

Ну, он сам спросил. Значит, получит ответ.

— Дело в том, что ты знаешь, что много ешь. Знаешь, что можешь быстро проголодаться. Поэтому берёшь с собой перекусы. — Звучит разумно, верно? Нет. — Полезные перекусы. Отвратительные перекусы. То, что ты не хочешь есть. — Я делаю шаг вперёд, вторгаясь в его пространство. Мы так близко, что я вижу, как капля пота скользит по его шее. Но не позволяю этому отвлечь меня. — И в итоге ты их не ешь. Не до тех пор, пока твой желудок не начинает урчать, и ты либо на грани превращения, либо уже превратился в Дома-Мудака. — Я тыкаю его в грудь пальцем. — Ты делал это в детстве, и делаешь это сейчас. Если бы мне платили по доллару за каждый раз, когда я видела, как ты давишься овсяным батончиком, у меня бы уже хватило денег, чтобы купить этот город и превратить его в курорт! Почему ты сам себе это устраиваешь? — Я злюсь куда больше, чем заслуживает эта тема, но не могу остановиться. — Если бы ты просто брал с собой что-то вкусное и вредное, ты бы съедал это сразу, как только почувствовал голод. — Я снова тыкаю его пальцем. — И тогда был бы счастлив. Или хотя бы не таким угрюмым страдальцем.

Я впиваюсь в него взглядом, ловя его растерянное выражение, впитывая это необузданное, непривычное для него отсутствие самоконтроля, позволяя этому подпитывать мою праведную тираду.

— Но снова и снова ты отказываешься брать с собой что-то вкусное, что не сделано из перемолотой древесной коры и сушёных фруктов! — Я вздымаю руки к небу, как будто умоляю небесные силы ниспослать мне спасение от его идиотской привычки. — Просто признай, что тебе не нравится полезная еда! Признай, что тебе хочется вкусного, солёного, сырного дерьма. И ешь его! Перестань морить себя голодом и просто ешь!

Я дышу тяжело, глубоко, но не чувствую надвигающегося приступа астмы. Только жар. Только сила.

— Вот чем твоя проблема, Дом. Ты никогда не делаешь выбор в пользу того, что сделает тебя счастливым. Ты выбираешь то, что правильно. А потом страдаешь. Но это не правильно — морить себя голодом, потому что тебе не нравится еда, которую ты взял. Правильнее быть честным с собой и следить за тем, чтобы ты был сыт. — Я рывком снимаю рюкзак, засовываю руку в боковой карман и вытаскиваю знакомый красный пакет. — Так что съешь, блядь, сырные крекеры и, блядь, порадуйся хоть раз в своей правильной, долбаной жизни!