Деятели культуры 1920-х отражают новую реальность интимной жизни в книгах, кино, пьесах. Одно из самых показательных произведений на эту тему — рассказ Пантелеймона Романова «Без черемухи» (1926). Его главная героиня, студентка, хочет романтической любви (символом которой становится веточка черемухи), но в итоге поддается грубым, циничным ухаживаниям товарища, который ни на секунду не скрывает, что ему от нее нужен только секс. «Любви у нас нет, у нас есть только половые отношения», — грустно замечает героиня рассказа.

Публикация «Без черемухи» вызывает бурную полемику. Пресса публикует как письма, осуждающие якобы реакционное изображение автором нравов современной молодежи, так и мнения, соглашающиеся с его тезисом: в Советском Союзе к сексу относятся иногда даже слишком легко, а мужчины подчас просто требуют секса от женщин, считая это своим правом. «Часто парень, приставая к девушке и получая отказ, не примиряется с этим и начинает травлю этой „мещанки“», — писала одна из участниц полемики, комсомолка Лиза Каган, в 1927 году [12] .

Впрочем, точка зрения Пантелеймона Романова, согласно которой женщина вынуждена лишь покорно принимать новые порядки и уступать назойливым домогательствам мужчины, в тот момент была далеко не единственная. Так, в пьесе Сергея Третьякова «Хочу ребенка!» (1926) героиня Милда Григнау, напротив, берет инициативу в свои руки: она хочет родить ребенка — не для себя, а для советского государства! С этой целью она находит наиболее подходящего с точки зрения наследственности пролетария и решительно соблазняет его, а новорожденного сына сдает в детский дом.

«Надо восстанавливать убыль войн и революции», — говорит Милда, а Сергей Третьяков, автор «Хочу ребенка!», поясняет: «В центре пьесы стоит советская работница, агроном, реализующая свое сексуальное напряжение в рождении ребенка с учетом требований практической евгеники. Кроме того, строя эту пьесу, я ставил себе задачу — дискредитировать так называемую любовную интригу, обычную для нашего театрального искусства и для литературы». О праве первой постановки спорят главные театральные авангардисты двадцатых — Всеволод Мейерхольд и Игорь Терентьев. Главрепертком дает разрешение постановки Мейерхольду, но только на сцене проектируемого театра ГОСТИМ, который так в итоге и не построят [13] . Премьера при жизни Третьякова и Мейерхольда так и не состоится: в конце 1930-х они оба будут расстреляны.

В реальности, конечно же, далеко не все советские гражданки стремились рожать во имя демографических задач государства. В 1920 году большевики легализовали аборты, в результате чего многие женщины теперь спокойно относились к прекращению нежелательной беременности и не стеснялись говорить об этом, не находя в таком шаге ничего постыдного. Причины идти на аборт в двадцатые, как и всегда, были разными. Одна женщина двадцати трех лет объясняла: «В настоящее время считаю себя неспособной еще быть матерью. Матерью должна быть только та женщина, которая чувствует потребность иметь детей, а у меня таковая потребность не имеется, и я не могла бы поэтому посвятить себя ребенку и воспитывать его <…> Ребенок оторвал бы меня от общественной жизни, вне которой я жить не могу <…> Не желаю родить человека с истрепанной, издерганной нервной системой <…> Невозможно в условиях нашей российской действительности вырастить ребенка таким, каким желает его видеть каждая мать, то есть здоровым, живущим в благоприятных условиях…»

Другая девушка восемнадцати лет категорически заявляла: «Детей никогда иметь не желаю. Это стеснит меня, с одной стороны, с другой — оторвет от общественной работы. Выкидышей у меня не было. Но считаю: если нужно будет, сделаю {абортов} хоть тридцать» [14] .

Советская медицинская литература о половом воспитании в первое десятилетие существования СССР еще не настаивала на том, что продолжение рода — единственная цель секса и что женщины обязаны как можно больше рожать. Так, практикующий в Ленинграде в 1927 году доктор Фейгин не без сожаления признавал, что многие советские люди занимались сексом ради удовольствия, а не продолжения рода:

Зачастую цель половой жизни — продолжение рода — не только забывается, но и становится нежелательным <…> Против зачатия и беременности принимаются определенные меры. И если половая жизнь как самоцель, что бы ни говорили моралисты, для человека естественна, то все-таки в силе остается закон: наибольшую осмысленность, наибольшую ценность имеет половая жизнь, сопровождаемая деторождением [15] .

Несмотря на все проблемы с сексуальным просвещением, всё же многие граждане СССР относились к «половой жизни» довольно либерально. Это позволило Советскому Союзу на короткий период стать настоящей меккой для иностранцев, ищущих сексуальных свобод, в том числе из США (в то время Америка была куда консервативнее молодого Советского Союза). Вот как описывала новые отношения между советскими людьми Джессика Смит, активистка-волонтерка из США, работавшая в те годы в СССР:

…теперь настоящему революционеру-любовнику незачем пускаться в изысканные ухаживания, он сразу переходит к сути, а девушку, которая противится грубым словам и «лапанью», обвиняют в неспособности преодолеть мещанские предрассудки… [16]

Впрочем, другая американка, Рут Кеннелл, прожившая в СССР с 1923 по 1928 год, считала, что хоть в СССР и существовали практики «свободной любви», в унизительное положение они женщин не ставили: «Главное различие между Москвой и Нью-Йорком я вижу в том, что в Москве женщина вольна дарить свою любовь, а у нас она вынуждена продавать ее».