— Жанны с Зигги, домашним любимцем, рыжим котом, кастрированным и раздавшимся (он умер от рака кишечника в возрасте восьми лет).

Жанна шпионила за отцом, когда он на все это смотрел. У него при этом было странное выражение лица, которого она не могла понять. Не похоже ни на грусть, ни на радость, ни на ностальгию. Скорее на сосредоточенность. Как будто он изо всех сил пытался войти в картинку, как будто хотел убежать от того, чем стала его жизнь, предаваясь воспоминаниям о счастливых днях, когда катастрофа еще не превратила гармонию его семьи в хаотический ад. Но на этот счет у Жанны было свое мнение: катастрофа не изменила их семью, она лишь вскрыла истинное положение вещей. Легкая жизнь благодаря богатству, развлечения, путешествия без конца, все гладко, никаких шероховатостей, неприятностей, обид и тревог (разве что изредка огорчения по сущим пустякам, если кому-то из них случалось подхватить насморк, провалиться на школьном экзамене, опоздать из-за забастовки авиадиспетчеров или еще что-нибудь в этом роде) — все это только мешало раскрыться подлинной натуре семьи, которая объединила людей, не имеющих ничего общего.

И вот Жанна дома. Она еще дрожит от холода, который влили ей в тело океанские волны. Отец сидит на террасе. Видно, что он стареет. Сколько ему сейчас лет? Уже пятьдесят? Возможно, чуть меньше. Во всяком случае, она замечает, как морщины прорезали его лицо и как жирок постепенно обволакивает живот, образуя мягкий валик под пуловером. У него нет больше атлетического тела мужчины, который может позволить себе личного тренера трижды в неделю и платит бешеные деньги диетологу, разрабатывающему для него особую диету. На этот раз отец не смотрит в планшет. Он пьет вино, уставившись на маленькую птичку. Сзади к нему подходит мать. Надутая как воздушный шар. Ничего удивительного, она всегда ходит надутая как воздушный шар. Она говорит:

— Ты мне нужен.

Жанна удивлена. А ведь ее не так-то легко удивить. Ясно, происходит что-то серьезное, если мать заговорила с отцом. И уж совсем из ряда вон выходящее, раз она попросила у него помощи.

Фред был еще совсем малюткой, когда у его матери случился инсульт.

Он не сохранил почти никаких воспоминаний о своей жизни до той беды. Тогдашнюю маму он знал только по рассказам (отца, дядей и тетей, друзей семьи) — какой она была живой, энергичной, деятельной. Как ей удалось совместить блестящую карьеру в медицине (главврач клиники детской онкологии) и семейную жизнь, которую все называли гармоничной. Ему рассказывали, какой она была спортивной и выносливой (занималась триалом; в гостиной на буфете красовалась фотография: мать с поднятыми руками на финише восьмидесятикилометрового пробега вокруг Шамони). Рассказывали, как она любила путешествовать, какой способной была к языкам и к общению, до такой степени, что, не успев войти в рыбацкое бистро в какой-нибудь дыре в турецкой глубинке, сразу же становилась подругой и наперсницей даже самых молчаливых выпивох.

Инсульт, случившийся однажды утром в ванной (она потеряла сознание, выходя из душа; ее, с челюстью, сломанной от удара об угол раковины, нашел отец Фреда), лишил мать большей части двигательных функций правой половины тела: пол-лица обмякло (придав ему унылое, брезгливое и даже омерзительное выражение), правая рука и правая нога стали бесполезными отростками, которые только мешали, тощими придатками (к тому же их надо было постоянно массировать, чтобы стимулировать циркуляцию крови и лимфатической системы). Сказался инсульт и на умственных способностях матери. Затронуты были память, внимание. Ее ум, прежде такой живой, стал похож на газ, тот газ, который легче воздуха, один из газов, называемых инертными, так как они не участвуют ни в каких химических реакциях. В ее присутствии можно было порой поверить, будто что-то есть, будто она вас увидела, узнала и факт узнавания породил у нее какие-то мысли, но в следующее мгновение это что-то исчезало, улетало, улетучивалось, без звука, без знака, и оставался только инертный газ, невидимый, никакой. Наконец, последствием инсульта была афазия. Мать не разговаривала, писать она тоже не могла. Она была жива, внутренние органы функционировали, клетки делились, работали процессы мейоза и митоза, тело испускало тепло, но и только. От матери осталось лишь почти неподвижное туловище и застывшее лицо.

В восприятии Фреда сохранились лишь испуганные глаза: это были глаза морской свинки, которая заблудилась в лабиринте и знает, что ей не выйти из него живой. Отец мог бы поместить жену в специализированный медицинский центр, но оставил ее дома, это был его выбор. Он оборудовал комнату в их большом доме и нанял круглосуточную сиделку. Это стоило бешеных денег, но такова была логика его чувства ответственности: первейший долг человека — принадлежать душой и телом своей семье и своей работе.

Семье.

Работе.

В таком порядке.

Отец Фреда не был строгим. Фред не помнил, чтобы он когда-нибудь выходил из себя; он никогда не терял самообладания, разумеется, ни разу в жизни не поднял на него руку (какое странное выражение), никогда не пытался умалить его заслуг, не унижал его, как это делают со своими детьми иные токсичные родители.

Но он был требовательным.

Фред не мог просто хорошо учиться в школе и преуспевать во всех своих занятиях (теннис, хоккей), нет, он должен был быть лучшим. Его отец, инженер по профессии, и по жизни любил научные метафоры. «Когда запускают ракету на Луну, — говорил он, — погрешность в несколько градусов на старте может обернуться через миллионы километров гигантским отклонением от курса и гибелью экипажа. Так же и твоя жизнь — длинная траектория, и если ты сегодня середнячок, завтра станешь посредственностью. А если сегодня ты отличник, то завтра будешь умнее всех!»

Взбунтоваться Фреду никогда и в голову не приходило. Он восхищался отцом, тот был образцом порядочности и самоотверженности, и когда мальчик действительно оказывался лучшим, для него не было большего счастья, чем озарявшая лицо отца гордость.

Поэтому Фред был лучшим.

А отец гордился им, что, вероятно, облегчало бремя его жертв (по крайней мере, Фред на это надеялся, потому что никогда не говорил с отцом по душам, они были не склонны к откровениям, и это отсутствие задушевной близости вполне устраивало обоих).

Фред блестяще сдал выпускные экзамены и поступил в университет на математику и информатику. Там он познакомился с Мохаммедом и Лорой, которые впоследствии стали его компаньонами.

Мохаммед, молчаливый трудяга, был представителем провинциальной мелкой буржуазии. Лора выросла в Швейцарии и порвала со своей семьей, которую терпеть не могла.

Все трое — Фред, Мохаммед и Лора — были исключительно способными и амбициозными студентами и быстро поняли, что математика не поможет им достичь главной цели: разбогатеть. После первого курса они подали документы в Высшую коммерческую школу на деловое администрирование. С их показателями они были приняты без проблем и, еще не закончив учебу, решили основать свое дело. Идея родилась, когда они сели выпить по стаканчику на террасе кафе после лекции по истории валюты, предмету, который все трое ненавидели (а обожали они курсы по статистическому моделированию и финансовым рынкам). Было начало лета, город раскалился от адской жары. Они смотрели на нескончаемый поток машин. Закончился рабочий день, люди тысячами возвращались домой, из приоткрытых окон автомобилей лилась музыка, машины тормозили, срывались с места, нервно лавировали в плотном движении. Лора сказала: «Худшие водители — в маленьких „сеатах"!» Мохаммед ответил: «Ате, у кого „тойоты", водят как жертвы… Всех пропускают». И они стали наблюдать за машинами, пытаясь вывести общие закономерности, связывающие поведение водителей с марками и моделями машин.