Требовалось больше трех часов, чтобы стиральная машина завершила цикл, и еще два часа на сушку. Значит, он проведет здесь пять часов. Эти часы покажутся ему месяцами. Он стоял голый и мокрый посреди ванной. Вода стекала с волос на плиточный пол. Александр посмотрелся в зеркало: пробивающаяся щетина, почти черная, как будто бросала тень на подбородок и щеки, борода росла медленно и неаккуратно. Он побрился, потом поводил триммером по волосам, используя двадцатипятимиллиметровую насадку: коротко, но не наголо.

За окном он видел море. Оно было тихое, лишь чуть подернутое рябью, темно-синее с белыми гребешками пены там и сям. Порой, похожая на стрелу из слоновой кости, в волны ныряла крачка и выныривала с рыбой в клюве. Несколько лет назад Александр прочел все о местной фауне и флоре. Об островах Атлантики на сервере нашлось немало, и он научился распознавать многие виды. Он знал, что розовая крачка, известная также как морская ласточка, — перелетная птица, прилетающая сюда только на время гнездования и выведения птенцов. Ему нравилось наблюдать за их брачными ритуалами. Самцы выполняли на лету сложнейший танец, иногда с рыбой в клюве, в окружении тучи самок. Александру не суждено было узнать любовь, ни в какой форме. От этой мысли голова шла кругом, она удручала его, но еще больше завораживала. Каким человеком он стал без любви? Ему, незрелому, незавершенному, никогда не узнать того, что составляет суть жизни. При виде птиц эта мысль вновь посетила его, сердце сжалось, и он закрыл глаза, силясь вспомнить лицо Хлои. К этому упражнению он прибегал часто. По несколько раз в неделю. Его приводила в ужас мысль, что он забудет, как выглядела девушка, но еще хуже было то, что воспоминание размывалось, искажалось: со временем оно претерпит необратимые изменения, и ее образ в его сознании перестанет быть похожим на нее, это будет ложь себе самому, как будто Хлоя умрет во второй раз, еще более окончательно, чем в первый, потому что единственным местом в этом мире, где уцелел след ее прежней, была его память. Это воспоминание оставалось самым дорогим, что было у него в жизни. Он хотел сохранить его в неприкосновенности как можно дольше, и регулярная тренировка памяти была в каком-то смысле главным в его кропотливой и такой необходимой работе хранителя.

Он вернулся в комнату, комфортабельную и безликую — это могла быть комната ребенка, взрослого или старика, как гостиничный номер. Агентство, занимавшееся строительством и обустройством дома, не заботили вкусы четырнадцатилетнего подростка. Полутораспальная кровать, метр шестьдесят на два, письменный стол, которым он почти не пользовался, гардероб (за пять лет он вырос с метра шестидесяти трех до метра восьмидесяти двух и носил теперь одежду отца, тот был пониже, ну да ладно…). Изначальное убранство без фантазии: над кроватью фото в рамке, закат солнца над морем, а на противоположной стене абстрактная картина, цветные пятна на охряном фоне, такая живопись генерировалась искусственным интеллектом, после чего ее ставили на поток и продавали китайцы. В шестнадцать лет Александр несмываемым маркером нарисовал на морском пейзаже волчью морду (которая ему не очень удалась, сестра говорила, что она больше похожа на крысиную), а на абстрактной картине написал каракулями стихотворение, единственное стихотворение, которое он в жизни сочинил:

С тех пор больше ничего не менялось. Александру было плевать на эту комнату, он не считал ее своей, этот дом не был его домом, этот остров не был его островом, его память была единственным местом, где он хотел жить.

За окном крачка взмыла ввысь, ослепительная белизна ее оперения ярко выделялась на синеве неба, как жемчужина на бархате. Потом птица спикировала в океан и скрылась за нагромождением скал серого, почти черного цвета на западной оконечности острова. В этом месте, в зависимости от ветра и течений, волны бились о берег сильнее всего.

В этом месте жило худшее воспоминание Александра.

Воспоминание о кошмарной ночи, холодной и дождливой, которая четыре года назад едва не увлекла его в пучину безумия.

Он стиснул зубы. Оставалось ждать еще три часа, пока белье не станет сухим и чистым.

После этого он сможет отправиться на пляж, слушать музыку и возвращаться к своим воспоминаниям.

Иногда Жанну доставало снова и снова пересматривать «Городской колледж Сакраменто». Ее захлестывало странное чувство — одновременно усталость и грусть, совсем легкая, будто тонкий шелк погладил ей лицо, и еще едва ощутимое давление за грудиной. В такие моменты, казалось, случался сбой в ходе времени, оно как будто замедлялось. Минуты тянулись как часы, а часы как дни. Жанна знала: это симптомы скуки.

Скука…

Скука была самым ужасным, что могло случиться на острове, она пробуждала все, что Жанна пыталась забыть: что она заперта здесь пять долгих лет, что лучшие годы ее жизни погублены безвозвратно, потеряны навсегда, что дни похожи один на другой, размноженные в бесконечном количестве копий, что воскресенье не отличить от понедельника, а понедельник от вторника, до такой степени, что она давно не помнила, какой сегодня день. Скука была самым грозным противником, врагом номер один, дьявольской заразой, которая разом сдувала с действительности налет мечты и надежды, мало-мальски позволявший Жанне выносить свое положение.

И таким, обнаженным, от реальности оставался лишь безобразный облик, жуткий лик без макияжа и без прикрас на ярком свете.

Когда несколько лет назад накатили первые волны скуки, Жанна не поняла, что это было, она не смогла назвать симптомы и, стало быть, не знала, как реагировать. Она лежала без сил в своей комнате, чуть не плача, едва дыша, молитвенно сложив руки и сжимая ладони с такой силой, что было больно. А потом, со временем, она поняла, что физическая боль от стиснутых рук смягчает боль душевную. С тех пор она начала царапать кожу на руках, кусать пальцы до крови, однажды даже воткнула булавку в левую ладонь. Мать, увидев шрамы, встревожилась, говорила всякое, типа: «Я знаю, это нелегко, особенно в твоем возрасте, но ты должна быть сильной, ты должна попытаться найти что-то, что поможет тебе…» Позже Жанна поняла, что она делала: это была демонстрация «суки, абсолютной, всеобъемлющей скуки, скуки в метафизическом масштабе — мысленной камеры пыток, откуда рассудку не вырваться, и он бьется о невидимые стены, как птица в стеклянной клетке. Она знала, что от скуки можно сойти с ума. Знала, что от скуки спинные плавники косаток в океанариуме становятся дряблыми, жалко провисают, и тогда этих животных охватывает ярость, и они могут убить дрессировщика.

Жанна немного подумала над словами матери, но не нашла ничего, что могло бы ей помочь. Во всяком случае, так, как имела в виду мать. Вот тогда она и начала купаться в море. На острове никто никогда не купался, два пляжа, с желтым песком и галечный, не отличались удобством, из-за волн вода была мутной, непрозрачной, как алюминиевая пластина, в двух шагах от берега не видно было своих ног, оставалось только ощущение, что идешь в чем-то мягком непонятного происхождения. Вдобавок в волнах было полно водорослей и медуз, попавших в ловушку выдававшихся здесь в побережье бухточек. Купаться там значило войти во что-то мерзкое и враждебное. Никто не купался еще и потому, что вода была холодной. Летом она едва достигала двадцати градусов, но обычно потолок был восемнадцать. Никто не купался, наконец, потому, что, за исключением полустоячих вод у пляжей, море было опасным. Побережье состояло из острых скал, о которые яростно бились волны. Отец не раз предостерегал детей: «Если упадете туда, вас либо убьет волной, либо унесет течением, либо то и другое вместе!»