Элен посмотрела на свое отражение в зеркале в ванной и показалась себе безобразной. Вот бы сходить к парикмахеру, он сделал бы ей каре с лохматой челкой: коротко спереди, бахрома по бокам, подлиннее сзади, как у Софи Марсо на Каннском фестивале. Теперь, когда ей приходилось стричься самой, волосы бесформенной массой падали на плечи. Фреду и Александру было проще: когда волосы отросли, включил триммер, и готово, но Элен не могла решиться на такое. Ей казалось, что, сбрив волосы, она утратит женственность, это значило бы смириться с тем, чем стала ее жизнь: совокупностью химических и физических явлений без всякого смысла. Она кое-как причесалась, натянула джинсы и свитер, валявшиеся в куче одежды, которая росла у кровати.

— Надо убраться, — сказала себе Элен, — и давно пора постирать.

Но она знала, что это так и останется благим намерением, потому что каждый раз, решив сделать что-нибудь полезное типа стирки, она тупо сидела на кровати и смотрела на царящий беспорядок, внезапно охваченная бесконечной усталостью, бормоча про себя: «Зачем?»

Спускаясь в кухню, она встретила Александра, который поднимался в свою комнату. Она не видела его уже несколько дней. Он все чаще уходил далеко от дома, возвращался ненадолго принять душ, взять еду и смену белья. Элен тревожилась за него: он почти не разговаривал и смотрел искоса взглядом бродячего пса, про которого не знаешь, убежит он или укусит.

— Привет, — только и сказал Александр.

— Все хорошо? — спросила Элен, но он уже скрылся.

Войдя в кухню, она увидела за большим окном Фреда: он сидел на террасе, с пустым взглядом. Он не видел ее. Тем лучше. Он захотел бы поговорить, а ей не хотелось, он завел бы речь о проблемах, связанных с домом, о состоянии запасов пищи и бытовой химии, о прогнозе погоды, ему постоянно надо было говорить, он не выносил молчания, это повергало его в ужас, как будто молчание было концом всего, а она просто хотела, чтобы он замолчал. Он замолчал только однажды, четыре года назад, когда произошло «событие». Молчал неделю, а потом его снова разобрало, и он говорил, говорил без умолку. Элен вставила капсулу Nespresso в кофемашину, она всегда пила один и тот же: Ispirazione Firenze Arpeggio. Этикетка гласила: «Нотки какао. Темная обжарка, плотный и сливочный». Она никогда не понимала, где, собственно, это какао темной обжарки и откуда в нескольких миллилитрах горького кофе плотность и сливочность, но привыкла к этому сорту. Жидкость потекла в крошечную чашечку, Элен выпила ее залпом.

И вдруг напряглась.

У нее заболел зуб.

Боль, подобная электрошоку, мгновенно прострелила коренной зуб до самой десны. Она зажмурилась.

«Нет, только не это! Только не зубы!» — билось в голове.

Боль не проходила, терпимая, но вполне реальная. Элен мысленно перебрала содержимое имеющейся на острове аптечки: полный набор обезболивающих (парацетамол, аспирин, ибупрофен), дезинфицирующие средства в разных формах (жидкости и гели), стерильные компрессы и бинты, пластырь, лупа и пинцет, антигистаминные, противорвотные, средства от поноса и от запора, гель от ожогов и, разумеется, антибиотики широкого спектра (эффективные при большинстве пищеварительных, мочеполовых, гинекологических инфекций, при отитах, ангинах, бронхитах, синуситах, сепсисе и всех прочих воспалительных процессах), заживляющий гель, жгуты (она толком не знала, как ими пользоваться), сиропы и таблетки от кашля на основе кодеина, морфий в разных формах (для орального приема и внутривенных инъекций, у нее несколько раз было искушение его принять «на пробу»), пластырь с фентанилом (с ним осторожней, некоторые наркоманы жуют его как жвачку, от этого умер певец Принс) и даже дефибриллятор («дефибриллятор автоматический наружный», она прочла по диагонали инструкцию несколько лет назад, выглядело не особо сложно, если только не психовать). Разумеется, в по-настоящему тяжелых случаях все это не поможет: рак убьет однозначно, при инсульте не будет обеспечен должный уход, при аппендиците исход почти наверняка окажется роковым… В их прежней жизни зубная боль была неприятной, но не страшной. Со своей медицинской страховкой, включающей стоматологию, они имели доступ к лучшим дантистам, а больной зуб при необходимости заменялся имплантом. Но здесь, на этом острове, если боль не пройдет, а усилится, его надо будет вырвать.

От этой мысли ее бросало в дрожь.

И главное, придется просить помощи у Фреда. А для Элен это, вне всякого сомнения, было хуже всего.

Александру удалось войти в дом, не столкнувшись с отцом, но, как на грех, в коридоре он встретил мать. Он нашел ее еще более постаревшей, еще более подурневшей и окончательно свихнувшейся. Своего отца Александр ненавидел пламенной ненавистью, сжигавшей ему душу и сердце, ненавистью, населявшей его воображение сценами кровавых драк, в которых он всегда выходил победителем (а отец, с окровавленным лицом, жалким плачущим голосом просил у него прощения).

Александр ни за что бы не уехал со своей семьей на этот остров. Александр никогда не хотел бежать. Он попытался бы выжить, как все остальное человечество, бился бы в конвульсиях с агонизирующим миром, наверняка умер бы, но лучше смерть, чем это жалкое существование, которое он влачил уже пять лет. Жизнь труса, жизнь без всякого смысла, жизнь хуже всех мыслимых смертей. Останься он, смог бы отыскать Хлою, они бежали бы вдвоем, пробирались ночами, прятались днем, находили пропитание в развалинах брошенных городов и любили друг друга, как любят в пятнадцать лет, зная, что скоро умрут, что эта любовь будет первой и последней, это был бы абсолют, это продолжалось бы всего несколько недель, но эти несколько недель значили бы бесконечно больше всех этих тоскливых лет на острове. Когда они приехали, он думал, что это ненадолго, он помнил, что был почти счастлив познакомиться с этим местом, но все затянулось, время шло, и отвращение к себе и своей семье разрослось так, что заполнило его всего.

Он вошел в свою комнату и понял, что очень устал. Дни, когда он пил водку, жевал черные ягоды и скорее дремал, чем спал, вымотали его. Он сел на кровать и огляделся: комната почти не изменилась с его приезда пять лет назад. Он помнил все в точности. Сначала они много часов летели в маленьком самолете, арендованном для такого случая его отцом, первый пилот и второй пилот перешептывались, они говорили по-немецки, Александр уловил только слова reicher bastard. У него был второй немецкий, и он понял: «богатый ублюдок». Спустя годы он помнил стыд, стиснувший ему горло и заливший краской щеки в ту минуту. Потом они шли на яхте, где он познакомился с Марко, а после, уже на берегу, встретил Иду и Же-та, их пса. «Чудесные люди», — говорил про них отец. У Иды была смуглая кожа и темные волосы, крепкое тело человека, который всю жизнь работал. Зубы — молочной белизны, глаза — черные, как угли. Когда она в материнском порыве прижала Александра к своему животу, запахло апельсином. Марко был невысок ростом, но от него веяло недюжинной физической силой: его торс под белой футболкой с логотипом мадридского «Реала» походил на тело молодого бычка, а пальцы напоминали обрубки оросительного шланга. Он почти не разговаривал, но за ночь на яхте Александр понял, что этот человек умеет все: он поднимал и спускал паруса, мог завести заартачившийся двигатель, уверенно спрыгнуть на понтон и привязать трос. В последовавшие за этим месяцы Александр видел, как Марко меняет лопасть ветряка, прочищает фильтр резервуара для дождевой воды, прикрепляет отвалившуюся от фасада водосточную трубу. Теперь его не было, и всем этим занимался отец. Он худо-бедно справлялся, но все у него получалось медленнее, не так ловко, иногда приходилось переделывать по несколько раз, а результат был зачастую приблизительный.

Он разделся и принял душ в маленькой ванной, примыкавшей к комнате. Из-за системы фильтрации вода слегка отдавала хлоркой и в последние несколько месяцев была не очень горячей. Термостатический клапан забился известью. Отец не умел чинить такие вещи, и необходимых запчастей не имелось. Таких мелочей было много, и с годами их количество росло: соковыжималка отдала богу душу, выдвижной ящик в кухне перекосился от сырости, застекленная дверь скрипела, когда ее открывали (причину искали, но не нашли), это все были пустяки, но Александр подозревал, что со временем их такой комфортабельный дом превратится в руины, все рано или поздно превращается в руины, достаточно только подождать, это вечный закон энтропии, против которого люди бессильны. Даже звезды гаснут: сначала они медленно остывают, потом расширяются, деформируются, разрушаются и дырявят пространство-время. Мысль, что и здесь все будет мало-помалу разваливаться с годами, на глазах у отца, который тоже будет стареть и терять силы, необходимые, чтобы противостоять крушению, наполняла Александра злобной радостью. Ему уже приходило в голову ускорить события и (например) поджечь дом, но он знал, что никогда этого не сделает, ведь люди уже стали причиной стольких разрушений, он не желал идти по этому пути, ему хотелось, чтобы каждый его поступок был благородным, красивым и верным. Это не искупит тысячелетий грехов его биологического вида, но хотя бы не ляжет грузом на чашу весов.