— А вы, никак, революционерка?

— Нет, но я сочувствую тем, кто выбрал этот путь. Мы все трусим, а они борются за лучшую жизнь.

— Отчего вы так уверены, что жизнь станет лучше?

— Как же ей не стать лучше, если будут свергнуты угнетатели народные?

— А кто будет вместо них?

— Никого! Народу власть не нужна.

— А кто же рассудит в случае сложной ситуации? Вот мы с вами так сильно расходимся во взглядах, как же решать будем, кто прав?

— Народным судом!

— Вы верите, что большинство всегда право?

— А как же иначе?

— Екатерина, — после двух рюмок Пётр несколько осмелел. Он обвёл взглядом помещение под низкими сводами, наполнившееся винными парами, табачным дымом и запахом гари и сала с кухни. Собеседница невольно повторила движение своими глазами. — Здесь две дюжины мужчин и, помимо вас, три девушки. Мужчины напьются хорошенько и, как им присуще, начнут искать других развлечений. По вашей логике, поскольку их большинство, они несомненно будут правы, требуя от вас четверых того, чего им захочется. И вы, будучи в меньшинстве, должны будете уступить.

— Женщины никому ничего не должны! Они свободны!

— Но у вас есть то, что они захотят получить.

— Делить нужно меж всеми поровну имущество, а человек принадлежит лишь самому себе!

— Попробуйте объяснить это десятку пьяных, когда свергнете всю власть.

— А вы бы за меня заступились? — посмотрела Столыпину в глаза Екатерина.

— Так я же на стороне угнетателей. Или защитников? Вы уж определитесь.

— Петя… — под столом её рука легла ему на ногу. Она подалась в его сторону, прижимаясь плечом к плечу. Никаких сомнений не было в том, что он понравился ей, и что, охмелевшая, она решится на то, на что трезвой головой бы не решилась.

— Мне пора идти, — резко поднялся Столыпин, беря свою студенческую фуражку и надевая на голову, — и вам советую покинуть это место поскорее.

— Пётр! — попыталась остановить его она, но он стремительно двинулся к ступенькам наверх и быстро взметнулся на улицу. Гул голосов остался за спиной. Он вдохнул воздуха поглубже, оправляя одежду, от которой теперь неприятно пахло не лучшими впечатлениями. Как некоторые ведут такую жизнь, шляясь по кабакам постоянно? Что там можно делать? — Петя!

Он обернулся. Екатерина вышла за ним и, слегка растрёпанная, с раскрасневшимися от алкоголя щеками, подошла к нему. Взор её горел.

— Вы опять от меня убегаете?

«Надо же, мы снова вернулись к „вы“!» — отметил Столыпин.

— Мне действительно пора.

Зубы Екатерины скрипнули:

— Что, не по нутру вам бедная мещаночка? Ниже вашего достоинства снизойти до такой, как я? От вас так и тянет высокомерием!

— Вы, Екатерина, если себя низко ставите, то не удивляйтесь, что кто-то оказывается выше, увы, не по своей вине, не по своему почину.

— Ах, я себя низко ставлю? Знаю я вас, дворянчиков! У себя в усадьбах всех крестьянок по стогам затаскаете, а в Петербург приезжаете — вам только на балах невест родовитых подавай! Ещё добродетель корчите! Угнетатели вы и есть — пользуетесь властью вашей, где она есть, так что вам и слова не скажи, никакие вы не защитники, а обидчики и оскорбители извечные!

— Я, к сожалению, тоже знаю таких господ. Но для меня честь девушки — неважно, крестьянка она, мещанка или дворянка — является неприкосновенной, покуда она сама ею дорожит.

Ярость отхлынула с лица Екатерины и она, обмякнув, опустила плечи. Смотря на Столыпина уже по-другому, с прежним интересом, она вытерла глаза от случайно набежавших слёз.

— Вас проводить? — предложил Пётр.

— Нет, благодарю. Мне недалеко…

— В таком случае — разрешите откланяться!

Он пришёл в квартиру, полный сумбурных мыслей. Ему двадцать один год и, конечно же, женское внимание и прикосновение заставляли кровь нагреваться. Это будоражило и волновало, в некоторой степени манило, и в то же время сам способ, то, где, кто и как — это отталкивало, вызывало неприятие. Зачем пользоваться возможностью, если она причинит вред другому человеку? Разговоры среди молодых людей, в которых звучали оправдания «она сама позвала», «сама хотела», «я ничего не должен — сама отдалась» Столыпина злили, он презирал этих кичливых донжуанов, снимающих с себя ответственность. Ведь девушки наивны, неопытны и эмоциональны, они, в отличие от мужчин, живут чувствами, а не разумом, они хотят любви. Зачем же брать её у них, не давая ничего взамен?

Удивляя брата, Пётр взял листок и чернила и уселся за стол. Пора бы попробовать, решиться, начать. Он вывел на бумаге: «Оля!». Посмотрел. Зачеркнул. Вывел заново: «Оленька!». Посмотрел. Поморщился. Зачеркнул. Написал: «Уважаемая Ольга Борисовна!». Посмотрел. Стиснул зубы, стукнул кулаком. Зачеркнул.

— Петя, что с тобой? — спросил Саша, оторвавшись от книги.

— Всё в порядке, — пробормотал тот под нос.

«Оля!» — написал заново. Покусал кончик пера. Продолжил: «Я люблю вас! Если бы вы могли себе представить, как безумно и сильно я вас люблю!». Но, не поставив точки, Пётр отшвырнул перо, схватил лист, скомкал его и швырнул в угол. Саша проследил за полётом бумажного комка.