— Что это было?

— Стих неудачный.

— Ты с какой поры стихи решил писать?

— Да вот сейчас решил, попробовал — не вышло, больше не стану.

Александр просто не видел, что таковых попыток уже было не одна и не две. Пётр несколько раз писал черновики письма Ольге Нейдгард, но не решался их дописывать или отправлять — выбрасывал. Все слова находил неподходящими, недостойными, не выражающими в полной мере его чувств. А если перечитывал несколько раз подряд написанное, то оно становилось до того глупым, что за каждую строчку охватывал стыд.

— Саша, — позвал Пётр брата. Подождал, когда тот отвлечётся от чтения и посмотрит на него. — Я завтра за билетом иду. На поезд.

Тот, не совсем понимая, уточнил:

— Билетом? Мы не вместе разве едем?

— Я приеду к отцу позже. Если приеду…

Саша понял и, захлопнув книгу, встал.

— Всё-таки… едешь?

— Да. Я найду Шаховского и буду с ним стреляться.

— Петя…

— Я решил. Не пытайся разубедить.

— А отцу я что скажу?

— Скажи, что задержался по некоторым делам здесь, в Петербурге. Если… если всё гладко пройдёт, так сам приеду оправдаться, а если нет — вас оповестят.

Младший брат покачал головой, но знал, что против решений старшего не сработают никакие доводы. Если тот решил — исполнит.

— Храни тебя Бог, Петя! — подошёл он к тому и обнял.

Примечания:

[1] Предтеча современной зачётки, куда проставляли оценки и отметки об оплате учёбы

[2] Слушательниц Бестужевских курсов официально называли «бестужевки», но в народе за ними закрепилось название «бестыжевки» из-за их слишком свободного образа жизни, не подобающего женщине патриархального воспитания

Коронационные торжества прошли с положенным им великолепием. Но Москва не была готова проститься с теперь уже по-настоящему императорской четой и их двором, отпустить их так скоро. После коронации Александр Третий с Марией Фёдоровной посетили открытие Русского Исторического Музея, ещё даже не до конца законченного, но кое-как приведённого в порядок, чтобы царствующие особы успели обозреть его во время пребывания в первопрестольной. А дальше наметилось освящение отделанного изнутри Храма Христа Спасителя, и вновь никак нельзя было уехать не дождавшись, ведь в Москву съезжались единицы оставшихся в живых ветеранов Отечественной войны 1812 года, в честь победы в которой храм и был заложен. Обсуждения всех этих мероприятий велись в шумных и весёлых комнатах фрейлин.

— Бедный папa, он столько сил вложил в этот музей! Его беспрестанно одолевают хвори, — посетовала двадцатидвухлетняя Прасковья Уварова, чей отец, Алексей Уваров, член Санкт-Петербургской Академии наук, стал первым директором новоявленного заведения.

— Заведовать музеем всё же легче, чем какой-нибудь областью или страной, — сказала Валентина, дочь Тульского губернатора Ушакова.

— И почему мы непременно должны быть на освящении храма? — устало присела Ольга Нейдгард, перепроверившая расписание Марии Фёдоровны и отдавшая распоряжения прислуге до конца дня. Она была из самых старших фрейлин, что было странным при её привлекательности. С замужеством девушки переставали быть фрейлинами, и она бы ещё прошедшей осенью перестала ею быть, но Господь распорядился иначе. Чуть младше неё была разве что Прасковья, но некрасивость, грубый подбородок, слишком высокий лоб, узкие губы и бесцветные брови той не оставляли вопросов, почему она засиживается.

— Как же не быть? — возмущённо взмахнула руками Уварова. Она была наивно набожна, как-то по-простонародному, почти по-крестьянски, разве что не ахающая при звоне колоколов и спешащая поклониться и перекреститься в сторону благовестящего звука. — Обязательно надо присутствовать.

Раскрылась дверца и с шуршанием юбок появилась ещё одна девушка, несущая поднос, на котором горкой были навалены конверты.

— Lettres, lettres[1]! — пропела озорно вошедшая. Все присутствующие, кроме Прасковьи, чуть вытянулись.

— Для всех, Мари? — поинтересовалась Ольга.

— Je ne sais pas[2], прочтите сами.

Кто-то нетерпеливо кинулся рыться в корреспонденции. Ольга встала медленно и, с достоинством подойдя к разбираемой насыпи, легонько подвигала письма, ища, нет ли на её имя. Сердце дрогнуло. Да! Одно есть. «Pour O. Neidgard». Пальчиками вытянув его, стараясь не демонстрировать спешки, Ольга развернула письмо. Первые же строки дали ей понять, что она обманулась. И видимо это мелькнуло на её лице.

— От кого, Оля? — поинтересовалась Прасковья.

— От Маки[3].

— Я её не застала совсем чуть-чуть, иначе бы тоже познакомилась. Что она пишет? Как она?

— Всё хорошо.

— Детишек не прибавилось?

— Наверное, нет, если не пишет об этом…

— А ты, ma chere, как будто бы огорчена, — заметила Валентина, — ждала послания от кого-то другого?

— Нет, — отойдя с письмом от Маки, в девичестве баронессы Николаи, а ныне княгини Шервашидзе, Ольга постаралась напустить на себя занятой вид, но Валентина не отстала: