Стоя перед противником, держа в руке револьвер, Пётр был абсолютно спокоен. Он не удивлялся этому, и даже мысли не было о том, чтобы подивиться себе: откуда такое спокойствие? Оно охватило полностью, превратилось в купол и накрыло. Столыпин не чувствовал, чтобы дёргались нервы или зудела внутри тревога. Нет, его не охватило оцепенение, не взяла оторопь, он не потерял чувствительность вовсе, как бывает от переизбытка эмоций, когда всё вертится до того, что заволакивает туманом. Напротив, Пётр отчётливо осознавала всё, что делалось, каждый шаг, каждое слово, каждый жест. Словно это всё уже было не раз и будет повторяться вновь и вновь — ничего особенного.

Вчера, когда он шёл в крепость, ища Шаховского — он был напряжён. Он был напряжён всю дорогу в несколько дней от Петербурга до Кисловодска. А, может, с самых похорон Миши не давала ему покоя задумка. Но теперь, оказавшись перед её исполнением, Столыпин наполнился удовлетворением. Ему до глубины стало понятно значение сатисфакции. Миг, решающий жизнь, неотвратимый и пугающий, раздражающий, маячащий впереди и там, вдалеке, не дающий покоя. Вблизи же, под носом, этот миг ясный, тихий и странно благостный.

— Пётр Аркадьевич, — подошёл к нему секундант Шаховского, заговорив шепотом, — может, вы согласитесь перенести дуэль на другое время? Посмотрите на князя…

Они оба осторожно покосились через плечо. Шаховской теперь стоял твёрдо, не то, что накануне. Лицо его было хмуро и бледно, тёмные круги залегли под глазами. Ничто конкретное не выдавало его состояния, но было впечатление, что мучается он не то жаждой, не то головной болью, не то общей слабостью.

— Я ещё вчера предлагал это, — ответил Столыпин, — он согласился?

— Нет, Иван ни в какую, но если вы откажетесь…

— Нет, — покачал головой Пётр, — я лица терять не собираюсь, уходя оттуда, куда сам князя вызвал. Давайте начинать.

Их сюда пришло семь человек. Все свидетели вчерашней сцены и фельдшер из казарменного лазарета. Не имея здесь никаких знакомых, Столыпин согласился на первого же предложенного ему секунданта из офицеров. Шаховской, как отвечающая сторона, выбрал оружие — револьверы. Их принесли и прочистили, проверили и зарядили перед дуэлянтами. Пётр заметил, что он учился стрелять на точно таком же. Когда рука ощутила оружие, она будто узнала его. Это хорошо, что не надо будет приноравливаться к чему-то другому.

Обычно приходилось прилагать усилие, чтобы ствол не трясся в ладони. Врождённый ревматизм придавал видимость трусости и слабости, которые Пётр не дозволял себе. Но сегодня, несмотря на усталость и малое количество сна, рука не задрожала с лёгкостью. Стала крепкой. Возможно, причиной была радость от почти достигнутой цели.

Вызвав Шаховского на дуэль, Столыпин спросил у дежурного, что впустил его, где можно остановиться в Кисловодске? Но час был поздний, и студенту предложили постелить в казарме — свободные койки были. Пётр не согласился бы в другой раз проводить ночь под одной крышей с убийцей брата, неподалёку от него, но, во-первых, боялся проспать рассвет — а тут бы его точно разбудили. Во-вторых, не имел представления, где находится место, на котором решили стреляться, а из казармы выйдут все вместе и плутать не придётся. Да и тревожить никого среди ночи с просьбой предоставить комнату не пришлось.

— На позицию, господа! — махнул рукой секундант Шаховского.

Столыпин всё так же безмятежно пошёл вперёд, не глядя на князя. Ни в душе, ни в сердце Петра не было страха. Казалось бы, уже через несколько минут его жизнь может прерваться, но отчего-то совершенно не страшно. Боялся ли Миша? О чём думал перед смертью? Ему никогда уже не узнать об этом. А о чём думает он сам? О том, что Иван Шаховской — зарвавшийся дворянчик, из тех, которые позорят аристократию своей причисленностью к ней. Развратник, повеса и пустой человек. Он мог считать себя сколько угодно героем за то, что пострелял башибузуков на войне, но героизм — это не просто храбрость, толкающая на подвиги, это подвиги, совершённые осмысленно, во благо чего-то и с пониманием невозможности поступить по-другому, ведь здравомыслящий герой никогда не станет рваться в пекло, пока не осознает, что это единственный шанс спасти что-то или кого-то. «А что здесь делаю я сам? Разве не геройствую?» — подумал Пётр. Не кривя перед собой душой, он признавал, что хотел возмужать в глазах Ольги, доказать ей, что на многое способен, а лучшего варианта проявить себя не было. Войны закончились, лезть в первую попавшуюся драку и самому становится негодяем — дурное дело, а вот покарать того, кто заслужил — совсем иное.

Он встал на точку и, выпрямившись, развернулся. Горы в округе были не высокие, зелёные. Небо над ними было ослепительной голубизны. Солнце уже падало на листву, и та, превращаясь в изумруды, шелестела утренним зовом. Подумав об Ольге, Пётр не помыслил о том, что надо было проститься с ней, или увидеть её напоследок, или рассказать ей о задуманном. Перед глазами стояло её лицо, и внутренний голос говорил: «Вот теперь я смогу поехать к ней, вернуться и объясниться в чувствах. Теперь смогу!».

Два выстрела раздались одновременно. Когда Столыпин нажимал на спусковой крючок, он не всматривался в лицо Шаховского, наоборот, старался не думать о том, что ведёт пальбу в живого человека. Какой бы сволочью тот ни была, а всё же создание Божье. Одушевлённое. А душегубом Пётр становиться никогда не собирался. Он продолжал стоять, держа ствол прямо, когда увидел, как падает назад князь, с короткой отсрочкой, будто пуля сначала пригвоздила его к месту, а потом решила откинуть.

— Иван! Ваня! — дёрнулись к тому офицеры. Только добежав и подхватывая, чтобы уложить на траве, обернулись ко второму дуэлянту. Тот стоял. — Столыпин, вы целы?!