В комнату зашла Марфа, помогавшая по кухне крестьянка. Зажгла лампы и, застыв на мгновение, произнесла:

— Батюшка, Аркадий Дмитрич! Чаёвничать бы пора хотя б.

Очнувшись, генерал посмотрел на женщину. Подумал: «Гляди-ка, сын на цыпочках прошёл, а она — заговорила. Простой народ часто оказывается смелее там, где изнеженное дворянство тушуется… ох уж это модное словечко, подхваченное от Саши! Говорит, понравилось оно ему у Достоевского».

— Пора, значит, пора, — постарался улыбнуться он, — кипяти чай. Да Сашу позови, он пусть поужинает.

— А вы?

— Аппетита нет.

Марфа вышла, и её тяжёлые шаги, выжимавшие из половиц скрип, удалялись, постепенно возвращая Аркадию Дмитриевичу уединение. Но едва шаги затихли, как где-то стукнула дверь и походка Марфы, всё такая же грузная и громкая, сделалась быстрее и затопотала во всю мощь, возвращаясь в сторону генерала.

— Батюшка, батюшка! Аркадий Дмитрич! — голосила она.

Военный человек, привыкший к тревогам, атакам и пулям, Столыпин поднялся: «Не пожар ли?» — пронеслась мысль.

— Что такое, Марфа?! — уставился он на вбежавшую крестьянку.

Но, сторонясь, ответить она не успела. В зал вошёл Пётр, в одной руке державший и несессер, и фуражку. Другая, чуть согнутая, была свободна.

— Здравствуй, отец.

Они встретились взглядами. Петя интуитивно угадал, что генерал всё знает, но, не имея подтверждения своей догадке, застыл в нерешительности.

— Что за шум? — пришёл сам, зайдя через другую дверь, Саша и, увидев брата, бросился к нему: — Петя! Петя, ты приехал!

Обхватив его в охапку, Александр выжал неясный звук, похожий на мычание. Отстранился, заметив быстро прячущееся выражение боли:

— Что с тобой?

— Ерунда, ты мне руку прищемил, — улыбнулся насилу Пётр.

— Прости! — отступив, Саша ощущал возвращающийся в душу мир. Из-за мрачности отца он и сам стал верить, что брата уже нет на этом свете, однако же вот он! Живой! Здоровый! Обернувшись к генералу, Александр трусовато приподнял плечи. Что теперь будет? Ведь можно было не рассказывать, если б знал, что исход окажется благополучным.

— Здравствуй, Петя, — сдавленным, со сдержанным рокотом голосом произнёс Аркадий Дмитриевич, и интонация убедила Петра в его осведомлённости. Он стрельнул глазами на Сашу. Младший брат коротко, едва уловимо кивнул, как бы говоря: «Да, всё знает». — Ну, проходи, рассказывай…

— Я…

— Что? Погеройствовать захотел? — измотавшиеся нервы генерала, похоронившего прошедшей осенью одного сына, начали сдавать и, с каждым произнесённым словом, он делался громче и добавлял жестикуляции. — Или Кавказ посмотреть? Что? Гор не видел?! Или мало тебе отцовских седин? Мало тебе было, что я сам чуть в могилу не сошёл следом за Мишей, ты меня туда наверняка определить решил?!

— Отец…

— Молчать! — в нём проснулся военный командир. Битва разыгралась на семейном поле, но тем жёстче должны быть приказы! Одно дело подчинённые по службе, и другое — дети, собственное произведение. — Ты! Неблагодарный сын! Я зря не познакомил тебя с кулаком своим и ремнём! Отлупцевал бы зад и спину, думать бы забыл самочинствовать! Ты как посмел?! Тебе кто позволил ехать куда-то, а не в отцовский дом?! Ты что о себе надумал?!

Аркадий Дмитриевич кричал, до конца уже не отдавая отчёта, что именно кричит, в чём обвиняет Петра, как бы хотел на самом деле, чтобы тот поступил. Петя понуро опустил взгляд, поскольку отцовский гнев был для него сильнейшим оружием. Тот мог шёпотом сделать замечание, и Петя вытягивался в струнку. Что уж говорить о крике? Их было не слышно с тех пор, как они разъехались с Натальей Михайловной. И, предсказуемо, раздалось впервые сравнение:

— Весь в мать! Её порода! Лишь бы довести меня! Самодур! Как есть — самодур и дурак!

Угрожающе надвигаясь на сыновей, Аркадий Дмитриевич продолжал махать кулаками, но, когда оказался совсем близко к ним, вдруг опустил руки и, сорвавшимся голосом, одномоментно севшим и ослабшим, произнёс:

— Дурак ты, сын! Какой же дурак! — и отеческие объятья обхватили Петю, переросшего родителя, а потому чуть присевшего, чтоб отцу было удобнее. На глаза навернулись слёзы. Стыдно было за причинённое волнение, ведь отец был немолод, но разве могло что-то остановить Петра? Нет, не могло. Аркадий Дмитриевич сам учил, что если уверен в правильности задуманного — не отступай.

Когда эмоции улеглись, все трое заметили до сих пор стоявшую в углу Марфу, не решавшуюся уйти и силящуюся понять, продолжится ли скандал или примирение окончательное?

— Чего стоишь? — одёрнув мундир, придал себе важного вида генерал. — Иди ставь самовар! Быстрее! Не видишь — Петя приехал!

— Ой, бегу батюшка, бегу! — выдохнула она, обрадовавшись стихшей буре, и опять поспешила на кухню.

— И ужин неси! — крикнул вслед Аркадий Дмитриевич. Вернул внимание к сыновьям: — Садитесь, в ногах правды нет.