— Кампания за чистую литературу? — говорил он. — Ну, и прекрасно. Но при чём тут я?

— Я слышал, мистер Ридгли, что «До упада!» собираются запретить на всех прилавках этой страны.

— Для чистых, друг мой, нечисто всё вокруг, — рассмеялся Ридгли. — У меня есть неприятное подозрение, что парафраз этот повторялся уже не раз, и может показаться, что это обесценивает его притязания на истину; но, заверяю вас, я верю в него безоговорочно. «До упада!» современен. «До упада!» честен. Хуже всего, что «До упада!» увлекателен и популярен. Итак, «До упада!» должно быть горячим бризом разложения, проносящимся по прекрасному лику земли. И это вдохновляет меня на приятный лозунг: «С «До упада!» жарче, чем в торнадо».

— Но говорят, — настаивал интервьюер, — что ваши рассказы и особенно ваши рисунки вызывают эротический эффект в умах дегенератов. Можете ли вы что-либо сказать по этому поводу?

— Конечно, вызывают. Иначе зачем, думаете, я плачу Денни столь возмутительные суммы за его рисунки? Но нормальный человек, какое бы удовольствие он ни находил в эротике, контролирует свои импульсы в силу страха перед обществом, а неконтролируемые импульсы дегенерата едва ли нуждаются в моей помощи, чтобы проснуться. Смотрите, — он спокойно протянул гибкую руку и схватил Морин за запястье столь безразлично, словно она была всего лишь предметом мебели. — Вот чертовски привлекательная девица. Хорошо её разглядите. Итак, вы хотите обладать ей? Конечно, хотите. Как и я. Как и любой нормальный человек. Но мы этого не делаем. В то время, как дегенерат набросится на неё со вполне логичной несдержанностью вне зависимости от того, видел ли он хоть один рисунок Денни.

— Мистер Ридгли, — сказала Морин, высвободив руку, — страх перед обществом удерживает нас от много. Прямо сейчас он не позволяет мне нанести хороший удар правой по вашей мужественной современности.

Интервьюер сделал глоток и откинулся на спинку кресла. Сдаётся, это было бы неплохо.

— Ну-ну, — сказал Харрисон Ридгли III. — Пожалуйста, не разыгрывайте оскорблённую героиню. Вы просто подошли для иллюстрации как нельзя кстати и, естественно, должны понимать, что вы чертовски привлекательная девица.

— Я слышала это раньше, и тогда это нравилось мне больше.

— Вне всякого сомнения. Признаю, что, как правило, рыцарский подход куда эффективнее. Но мне уже не так легко напяливать лохмотья Галахада. Видите ли, когда-то я глубоко уважал женщин. Лишь тот, кто был таким, может знать вас такими, каковы вы есть. Я мог бы, — улыбнулся он, — поведать вам одну небольшую историю. Жила-была пастушка по имени Филлида, и жила она — не будет неуместным сказать «обитала» — в увитой виноградными лозами беседке, со своим братом, поэтом Корродоном. В один прекрасный день — и Судьба с ухмылкой распорядилась, дабы случилось это в счастливейший из месяцев…

Морин нетерпеливо встряхнула чёрной шевелюрой.

— Современность, как же, мистер Ридгли. Вы дёргаете за ниточки, которые ни разу никому не вытянули «Оскар». И, строго конфиденциально, они скрипят от натуги.

И она оставила мистера Ридгли со странной улыбкой болезненного удовлетворения созерцать пятую порцию виски.

— Боюсь, — объяснял Дрю Фернесс, — у меня в самом деле нет никакого представления об этом.

Проходившая мимо Морин улыбнулась. Колумнист, избравший профессора английского языка, был когда-то спортивным репортёром, и теперь ему не терпелось узнать, сколько игроков первого состава футбольной команды Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе за 1938 год явились на весеннюю тренировку.

— Тогда скажите, профессор, — неустрашимо продолжал он, — как вы думаете, велики ли шансы, что Кенни Вашингтон [33] получит этой осенью всеамериканское признание?

Фернесс бросил умоляющий взгляд на Морин, безмолвно прося избавить его от этого допроса, но она, притворившись, что не замечает его, направилась к Отто Федерхуту, общавшемуся с наиболее осведомлёнными в политике корреспондентами.

— Битва — не то слово, — говорил австриец. — И борьба — не то. Быть может, бой — но нет, и это не подходит. О нашем пишущем безумце должно сказать одно — он привнёс в ваш язык одно из наших благороднейших слов: Kampf. «Mein Kampf», — сказал он в своём слепом высокомерии. Но мы верим ему на слово и даруем это слово вам. Это unser Kampf, unser aller Kampf. [34] И эта Kampf касается всех нас, даже вас, — его тяжёлый, звучный голос слегка сбавил громкость. — Когда Австрия была Австрией, я знал её и любил за веселье и обаяние. Но я не был одним из тех, кто создал это обаяние. Я не был тем австрийцем, каких вы воображаете — лихим молодым Leutnant, который пьёт вино у «Heuriger» и кружит susse Madels [35] под вальсы Штрауса, пока на его увлажнённых вином губах задержалась шутка из Нестроя. [36] Нет, я не был весел; но я дал Австрии то, без чего нет веселья под солнцам; я дал ей правосудие. Своё правосудие я называл правосудием Моцарта; ибо как его классическая чистота смягчалась красотой и теплом человеческой мелодии, так и моя учёность, моя логика смягчалась милосердием и пониманием людей. Но теперь не время для милосердия, друзья мои. Они не знают милосердия, и мы не можем позволить себе знать его. Теперь мы ищем только справедливости, и справедливости мы должны достичь.

— Не уверен, — произнёс голос позади Морин.

Голос был очень тихий — почти как у комара, вздыхавшего Алисе на ухо в железнодорожном вагоне, [37] — так что Морин инстинктивно посмотрела вниз, хотя пожилой человечек был почти такого же роста, как она.

— Прошу прощения, — сказала она.

— Полагаю, — произнёс Джонадаб Эванс, — что общедоступный перевод этих слов должен звучать как: «Чёрт возьми, кто вы такой?»

— Верно, я не могу вас точно вспомнить… — улыбнулась Морин.

— А ведь мы виделись. На вокзале с Ридгли и доктором Боттомли — помните? Полагаю, я был малозаметен; я всегда такой.

— О! Так вы…

— Джон О’Даб. Да. Создатель того стойкого и сиятельного авантюриста, достопочтенного Дерринга Дрю. Иногда, — продолжал он, — я думаю, что творчество медиума в трансе безопаснее всего — знаете, вроде «Откровений духа Шекспира». [38] Тогда никто и никогда не сможет встретиться с автором во плоти и разочароваться. В конце концов, нужно быть достаточно логичным, чтобы понимать, что если человек сам прекрасный и романтический герой, он вряд ли станет тратить время, описывая прекрасных и романтических героев.