— Братья! — фыркнул Отто Федерхут.

— Мы все — немцы. Это нелегко забыть.

— Немец пьёт кофе со взбитыми сливками? — сардонически вопросил австриец.

— Австриец остаётся бесчувственным к Гёте, к Бетховену, к Вагнеру?

— К Вагнеру, друг мой, слишком часто. И если у вас есть Бетховен, то у нас есть Моцарт. Но я признаю братство. Оно связывает больше, чем разделяет нас проблема имён и наций. Оно делает нас едиными во многих отношениях, недоступных пониманию мира.

— Вы думаете, что встретите тех, о ком тут написали?

— А вы думаете, — рассмеялся Федерхут, — что весь мир здесь, в этой свободной стране, всё ещё шпионит? Помните историю про трёх друзей, встретившихся в берлинском кафе?

— Нет.

— Первый друг молча сел. Второй друг сел и вздохнул. Третий друг сел и застонал. Потом подошёл официант и сказал: «Господа, должен попросить вас воздержаться от этой политической дискуссии».

Тонкий край улыбки натолкнулся на сабельный шрам.

— Неплохо, — кивнул собеседник.

— Неплохо, — согласился Федерхут, — и верно. Но здесь мы можем высказаться. Так что скажите мне — надеюсь ли я встретить в Голливуде тех лидеров антинацистского движения среди беженцев?

— Очень хорошо, я скажу, что это так. А вы?

— Естественно. Я надеюсь наладить там бесценные для нашего дела контакты. Этот Ф. Х. Вейнберг едва ли знает, с каким рвением я принимаю его приглашение. Печально, — нерешительно продолжал он, — что братья должны страдать; но мы были терпеливы достаточно долго. Шиллер ошибался в своей «Оде к радости». Миллионы не могут вечно терпеть ради лучшего мира — даже мужественно терпеть. Мы должны действовать.

— Мы должны действовать, — повторил его спутник.

Время: понедельник, 17 июля 1939 года

Место: Ромуальдо-драйв, 221б

Ромуальдо-драйв — одна из тех извилистых улочек, что переплетаются, подобно скопищу рыб-удильщиков, по склону холма к юго-востоку от Голливудской чаши. [27] Ф. Х. Вейнберг дёргал за все ниточки в Комиссии по городскому планированию, чтобы перекрестить Ромуальдо-драйв в Бейкер-стрит, но Комиссия осталась непреклонной. Ромуальдо — прекрасное, старинное, благородное испанское имя (утверждение, которое вряд ли стали бы оспаривать давно покойные индейцы, пострадавшие от плётки дона Диего Артуро Ромуальдо-и-Вегаса), а мы, «анхеленос», должны хранить свои традиции. Номера домов, впрочем, едва ли можно счесть предметами традиционного культа; и 221б было позволено стоять посередине квартала 2700, к радости всех поклонников Бейкер-стрит и сильнейшему замешательству почтальона.

Итак, «Иррегулярные силы с Бейкер-стрит» (точнее, те из них, кто смогли принять приглашение мистера Вейнберга) должны были обосноваться непосредственно в Голливуде, примерно в десяти минутах езды от киностудии «Метрополис». Впрочем, вопрос о претензиях Голливуда на существование в качестве особого объекта, может служить поводом для дискуссии. Как часть города Лос-Анджелеса он не имеет собственной политической сущности. Почтовая служба Соединённых Штатов такого города не знает. Большинство крупных студий давно уже переехали, расположившись с куда большим комфортом на открытых пространствах. Актёры и режиссёры живут там, где есть место для бассейнов и шанс стать почётным мэром. Заезжим охотникам на звёзд рекомендуется искать их в Беверли-Хиллз или полосе курортов, протянувшихся вдоль Сансет-бульвара по всему округу Лос-Анджелес.

Единственным, что отличает Голливуд от любой другой комфортабельной буржуазной общины города, остались отпечатки ног на входе в китайский ресторан Граумана на углу бульвара Голливуд и Вайн-стрит, [28] Мортон Томпсон [29] да закусочная «Браун Дерби», где люди беспрестанно поедают ланч, надеясь, что их примут за актёров другие люди, в свой черёд надеющиеся, что их примут за продюсеров.

Но «Метрополис-Пикчерз» доселе остаётся в Голливуде, в заброшенной Касабьянке. И в том же Голливуде, на Ромуальдо-драйв, 221б Морин была занята подготовкой жилища для «Иррегулярных сил с Бейкер-стрит».

— Это была твоя светлая мысль, Морин, — сказал ей мистер Вейнберг. — Так что дела сегодня же возьмёт на себя Фейнстейн. А ты займёшься этим.

И вот было уже четыре часа дня — прекрасного светлого дня, когда нужно валяться на пляже где-нибудь на солнышке, а ещё лучше сидеть под зонтиком у пивного фонтана, — приём для прессы намечался в семь, а ничего ещё не было готово. Дом был двухэтажным, оба этажа — большими и просторными, но в тот момент всё это больше напоминало Морин каюту Граучо Маркса. [30] Там были доставщики еды, слуги для подготовки приёма, декораторы, только что вспомнившие о паре недоделанных штрихов, операторы из отдела Морин, намечавшие лучшие углы съёмки, и безвестные статисты в количестве, вполне достаточном для постановки де Милля. [31] Но миссис Хадсон там не было.

Это было идеей уже мистера Вейнберга, посетившей его, когда он внезапно провёл вечер за чтением рассказов о Холмсе, на которые он уже задолго до того купил права.

— На Бейкер-стрит, 221б, — проговорил он, — была хозяйка по имени миссис Хадсон. Итак, мы не дадим им японского посыльного или французского слугу. Нет, мы дадим им экономку по имени миссис Хадсон. А ты, Морин, подготовишь для печати заявление по этому поводу.

Она послала в агентство сообщение: «Требуется экономка, обязательно по имени миссис Хадсон, которой следует явиться на Ромуальдо-стрит, 221б, в полдень 17 июля». Тем утром из агентства позвонили. Они наконец нашли экономку миссис Хадсон через своё отделение в Сан-Франциско. Сажать её на самолёт? Морин подтвердила, пусть сажают, и подивилась самой себе, что столь спокойно воплощает столь дурацкое поручение. Ей вспомнилась первая работа в компании по поставке бумажных полотенец «Атлас» и мистер Мёрдок, казавшийся эксцентричным, потому что курил малюсенькие сигары размером с сигарету. Теперь её не удивил бы и работодатель, курящий кальян, даже если для этого он сядет на специально выстроенный гриб.