— Рад, что застал тебя. Остальные ублюдки не знают меня… скажем, так близко, а? Могут не оценить моё дружеское приветствие.

— Вы хотели бы сообщить что-то конкретное? — с холодной вежливостью спросил Фернесс.

— Нет. Ничего особенного. Просто скажу вам, девочки, что увидимся вечером. Ваше маленькое воссоединение было бы неполным без меня, не так ли? Ты ведь знаешь, что просто умираешь от желания увидеть меня, душенька, а?

— Мистер Уорр, предупреждаю вас, что если увижу вас снова, то…

— Я скажу тебе, что ты сделаешь, гиацинт, — вмешался Уорр. И он принялся описывать в самых фантастических и непечатных выражениях свои представления о том, что может сделать с ним Дрю Фернесс, — представления, допускавшие немыслимую физическую гибкость.

Дрю Фернесс швырнул трубку, прерывая этот поток непристойностей, жестом человека, заталкивающего обратно за джинном пробку. Когда вернулась Морин, его лицо было белым.

— Мисс О’Брин, — начал он, — я…

— Вы всё ещё здесь? Послушайте. Я думала, что сказала вам, чтобы вы катились до шести. То, что вы на этой галере местный, не даёт вам никаких привилегий. Боттомли, Ридгли и О’Даб прекрасно сидят по своим отелям, а Федерхут, полагаю, ещё в поезде. У них больше здравого смысла, и они не разводят тут суету…

— Мисс О’Брин, — прервал он, — пожалуйста, помолчите минутку.

В его голосе послышалось нечто почти что авторитарное, не столь уж далёкое от классной комнаты.

— Я пришёл сюда не суету разводить. Признаюсь, моё удивление при встрече с вами было наигранным. Я узнал на студии, что вы здесь, и, поскольку с того безумного дня в «Метрополисе» я…

Он немного помедлил, и Морин подхватила, сверкнув голубыми очами:

— Продолжайте, профессор. «С того безумного дня!» «Начинай, капельместер, мой полк уходит на заре!» Романтика и всё прочее! Слушайте. Вам почему-то кажется, что я занималась чем-то, кроме попыток спасти «Полли» от иска о возмещении ущерба? Бросьте. Что с вашим учёным умом?

Молчание оскорблённого достоинства исходило от Дрю Фернесса. Он безмолвно поднял чемоданчик и направился к двери. Внезапная тень разочарования скользнула по лицу Морин. Она заговорила, сама не зная, что хочет сказать.

В дверь позвонили.

Морин протиснулась мимо мистера Фернесса, с грохотом распахнула дверь и произнесла «Да!» с несколькими лишними «д».

— Посылка для О’Брин.

— Прошу прощения, мисс О’Брин, — говорил Фернесс, расписываясь в получении посылки и принимаясь её разворачивать. — Я понял, что было самонадеянно с моей стороны… То есть, я… В конце концов, моя жизнь, боюсь, бедна и замкнута, и вряд ли позволяет мне… Бог мой! — прервался он. — Ради всего святого, что это?

Морин тоже на мгновение задумалась. Ей понадобилось некоторое время, чтобы понять, что то, что выглядело крайне модернистской кухонной утварью, в действительности было хромированной пародией на бюстгальтер нелестно маленького размера, и припомнила свою шуточную угрозу Уорру выставить студии счёт за урон, понесённый ей на боевом посту.

Она прочла вложенную записку:

— Нет, — заметила она, ни к кому конкретно не обращаясь, — боюсь, что нет.

Пресса работала — странное это выражение; оно приводит на ум картинку орды других представителей прессы, развалившихся по всему Голливуду на роскошных диванах, задушенных стайками прислуживающих им одалисок и пренебрежительно размышляющих о своих коллегах, которые работают — так вот, пресса работала на приёме в честь «Иррегулярных сил с Бейкер-стрит» вполне благосклонно. Собственно, пресса всегда благосклонно работает на любых мероприятиях, спонсируемых Ф. Х. Вейнбергом, которого, изумлением и всеми прочими способами, отмечают как лучшего хозяина во всей колонии кинодельцов. Он никогда не балуется ни причудливо старинными приглашениями (иные представители прессы с содроганием вспоминают то утро, когда получили приглашения на премьеру «Робин Гуда»), ни застенчиво задуманными сувенирами; нет, он накрывает великолепный стол, обставляет блистательный бар и чаще всего предлагает гостей, чьё новостное значение шире чисто кинематографического.

Собственно говоря, Морин, циркулируя среди вечеринки, страдала некоторым профессиональным беспокойством. «Пёстрой ленте» никто не уделил особого внимания. Всякий корреспондент (или колумнист, или как он там придумал называть себя, чтобы отличаться от обычного репортёра, стоящего за дверью) выискивал жертву, исходя из личной славы данного деятеля, и занимался этим весьма успешно, нисколько не думая о «Метрополис-Пикчерз».

— Социализированная медицина, — декламировал доктор Руфус Боттомли, шутливо шевеля своей эспаньолкой, — это одновременно и золотая цель, и бездна ужаса. Медицинская профессия не сможет долго без неё существовать, но вполне может быть ею и разрушена. Суть в том, что эта реформа, сколь бы настоятельной она ни была, должна исходить от самой профессии, а не тоталитарно навязываться извне произвольно созданной бюрократической властью. Мрмфк. Я слышал, что эксперимент в этом направлении проводится сейчас в Калифорнии. Не могли бы вы рассказать мне, сколь близок он ныне к успеху?

— Боюсь, — признал его колумнист, — я об этом не слышал.

— Чёрт возьми! — вскричал доктор Боттомли, трижды ритмично постучав по ручке кресла. — То есть человек приезжает из Ватерлоо, штат Айова, через Нью-Йорк, чтобы рассказать вам, калифорнийцам, про эксперимент, жизненно важный для всей нашей общественной структуры и проходящий сейчас прямо посреди вас? И это хвалёное всеведение прессы? О, тогда…

Морин подошла к столику у бара, где с бутылкой скотча и интервьюером, несомненно, расставляя их именно в таком порядке значимости, расположился Харрисон Ридгли III.