– Писарь, ты поставил мою честь под сомнение! – ярился он, когда мы проходили в ворота. – Пролил свою керлскую мочу на мою щедрость. Не думай, что эта крысиная нора будет укрывать тебя вечно! Однажды я сделаю тебе подарок, Писарь! Ожерелье из твоих кишок…

– Реликвию. – Узколицый восходящий снова щёлкнул пальцами. – И завещание. И никаких споров, если только не желаешь выйти за ворота и умолять лорда Элдурма о пощаде. Отказать в убежище можно так же легко, как его предоставить.

«Когда придёт время», сказала мне Сильда, «ты узнаешь». И я узнал. Понял, что отдать в руки этого человека полную и неотредактированную версию её завещания было бы большой – а может и смертельной – ошибкой. На жизненном пути надо остерегаться не столько садистов, сколько мыслителей, а мне стало ясно, что восходящий Гилберт размышляет очень много. Я представлял себе, что откровения Сильды будут явлены при встрече с душой несравненной мудрости и благочестия – с каким-нибудь старым и мудрым священником или с другим просвещённым, который будет знать наверняка, что делать с настолько опасным знанием. А передо мной стоял не такой. Но это не означало, что у меня нет для него никакого завещания.

– Это поразительная история. – Я сглотнул, сражаясь с лавиной эмоций, из которых только часть была фальшивой, и передал ему монету из кармана, а потом вытащил из мешка завещание. – Непременно тронет сердца всех, кто её услышит.

Гилберт не спеша покрутил монету перед, очевидно, слабовидящими глазами и довольно покряхтел, удостоверившись в её возрасте. Однако больше всего его явно интересовал свёрнутый и перевязанный пергамент.

– Ты его читал? – спросил он, не развязывая тесёмку, а вместо этого постукивая по пергаменту испачканным чернилами пальцем. Движение казалось неуверенным, каким проверяют, насколько горяч горшок.

– Она мне диктовала. – Я вытер с глаз влагу и попробовал улыбнуться. Мешок я держал сбоку, надеясь, что из-за интереса к документу в руке он не станет требовать, чтобы я показал всё содержимое. Если бы он так поступил, то обнаружил бы другую, более длинную версию завещания Сильды, хотя читать её было бы сложнее. – Понимаете, я писарь.

Восходящий Гилберт в ответ рассеянно кивнул, не отводя глаз от завещания.

– И ты говоришь, это полный документ?

– Насколько мне известно. – Я нахмурил лоб, изображая недоумение с лёгким налётом обиды. – Она не из тех женщин, кто терпит нечестность, и прежде всего в себе.

– Не из тех, – согласился он, чуть пожав плечами. – По крайней мере, так было, когда я с ней общался, хотя наше знакомство было кратким. Когда она умерла?

В этом месте я не видел смысла врать. Гилберт отлично знал о том, что я разбойник, и о моём последнем преступлении. Однако я решил, что лучше не просвещать его о роли Сильды в её собственной кончине. В Ковенанте не было официальных запретов на самоубийство, но всё же духовенство на такое смотрело неодобрительно.

– Два дня назад, восходящий. Мы выкопали туннель для побега с Рудников. Он рухнул прежде, чем она смогла выбраться. Они все умерли, вся её паства, кроме меня и моих спутников.

Он наконец-то взглянул на меня:

– Она собрала на Рудниках паству?

– Да, восходящий, и её очень любили.

– То есть, идея незаконного побега принадлежала ей.

– Да. Но я думаю, её намерением было передать в руки Ковенанта это завещание вместе с копией свитка мученика Каллина.

Не ожидая его разрешения, я вытащил свиток из мешка и достал его из запечатанного кожаного тубуса, защищавшего его во время нашего побега из Рудников. Восходящий без особого интереса взглянул на протянутый свиток и, наконец, принял его. Развернул первые несколько дюймов, и его брови удивлённо приподнялись.

– Это твоя работа? – спросил он, не пытаясь скрыть сомнение в голосе.

– Так и есть. Восходящая Сильда была прекрасным учителем.

Его лицо немного помрачнело, он отвернулся, отошёл и сел с обоими документами за большой дубовый стол.

– Тебе не стоит использовать её титул, – сказал он. – По крайней мере, в присутствии других священников. Титула её лишили, когда король Матис огласил приговор. Как я понимаю, тебе известен состав её преступления? Раз уж ты записал её завещание.

– Известен, восходящий. – Я помедлил, тогда он повернулся ко мне и смотрел мне в глаза, пока я не ответил: – Убийство.

– Да. – Он снова перевёл взгляд на свиток, развернув его на наклонной поверхности стола. – Убийство коллеги священника, на самом деле. Можно сказать, худшее преступление, какое только может совершить служитель Ковенанта. – Он пристально смотрел на свиток, поджав губы, и я надеялся, что это выражение восхищения. – Жалко, что написано не на веллуме, – протянул он. – Пергамент раздражающе недолговечный материал. Впрочем, полагаю, ты же останешься здесь на какое-то время, не так ли, Элвин Писарь?

Я поклонился, сдержав вздох облегчения.

– Я с радостью изготовлю ещё одну копию, восходящий.

– Да. – Впервые его губы, которые вряд ли часто улыбались, едва заметно изогнулись. – Изготовишь. Все, кто получают убежище за нашими стенами, должны его заработать. Крыша над головой и еда положены только тем, кто за них работает. В Каллинторе не пользуются деньгами и не привечают пороки, проистекающие от них. Игры, выпивка, сквернословие, потакание низменным плотским влечениям и любые формы преступности здесь запрещены. Нарушение влечёт за собой лишь одно наказание: изгнание. Прошения проходят на рассвете и на закате, и обязательны для посещения. Выбор святилища остаётся за тобой, но, – он кивнул на свиток, – раз уж ты так близко знаком с историей нашего мученика, не могу себе представить, с чего бы тебе захотелось поклоняться где-либо ещё.