И исчез.

— Коршун! Опять ты?

Да что ж они все с одинаковыми претензиями-то, а?

— Никак нет! Ваше высочество, не я!

Дальнейшее приобрело черты до крайности специфического диалога, в результате которого я был отправлен домой, а вот изобретатели остались.

В тот же вечер меня посетили невыразительные господа офицеры из третьего отделения и взяли очередную подписку о неразглашении. Полагаю, им не составило особого труда найти всех свидетелей наших испытаний и провести с ними вдумчивые беседы, выяснив, кому они могли пересказать информацию об увиденном. И поработать с каждым носителем новой государственной тайны индивидуально.

Швец с Пушкиным, по-моему, даже ночевать начали в рабочем ангаре, и вокруг них кипела кружковая деятельность по выдумыванию систем защиты для граммофонов.

А вот капитан Рябушинский отныне из нашего поля зрения исчез и даже в институте больше не появлялся. Говорили, что работал он теперь в совершенно засекреченной лаборатории где-то на территории закрытой военной части. Единственное, чего я через Петра добился: когда будет конечный результат (и если я к тому времени обзаведусь тремя детьми и попаду на войну), меня включат в список приоритетного снабжения. Бесплатно!

— Петя, не хотелось бы показаться занудой, — сказал я в ответ на это, — но мне нужна бумага.

— Бумага? — не понял он.

— Бумага, Петя. Потому что не каждый атаман поверит в то, что князь Витгенштейн что-то эдакое сотнику лично пообещал. А бумаге — поверят. Если она с подписью и печатью, конечно.

— Вот ты жук! — почти восхищённо выдохнул он.

— Учись! Глядишь, пригодится.

— Ладно. Будет тебе бумага.

Более ничем особым конец весны и начало лета нас не удивили. Я занимался преподаванием, в свободные вечера старался выделить время для проведения общих тренировок по боевому слаживанию, заодно тестируя разные системы на предмет защиты ускорительной системы (так деликатно мы называли торчащие во все стороны граммофоны). Постепенно закончились экзамены, и университет опустел. Осталась только новая группа экстерна да мальчишки-тувинцы. Они уже неплохо говорили по-русски, показывали достойные результаты, и в целом эксперимент по горловому пению был признан удачным, так что в сентябре эти уйдут на второй курс, а к ним прибавится ещё один, снова шпана зелёная. Ну да ничего, мы уж поднатаскались. А пока передо мной маячил север.

НА СЕВЕР

Пятнадцатого июля проходящий через Новосибирск курьерский дирижабль должен был подобрать меня в воздушном военном порту по дороге на Иркутск. Серафима собирала мне в дорогу чемодан и вздыхала. Ей, конечно, приятнее, когда я всё время рядом. Да и мне с ней хорошо, слов нет. Однако же — куда деваться, коли предписание?

Отдельная котомка с запасом продуктов в дорогу уже была изготовлена на леднике. Осталось только попрощаться по-супружески. Для этого у нас ночь была. Длинная…

А под утро она мне и говорит:

— Илюш, по-моему я… ну…

Я разом вынырнул из водоворота сна, в который меня постепенно затягивало, и приподнялся на локте:

— Что такое?

Она мило покраснела:

— Ну… в тягости…

До меня как-то и не сразу дошло. Вроде и не в первый раз — а поди ты!

— А точно?!

— Не знаю, в медчасть не ходила ещё, но признаки все.

— Так это ж здорово! — я сгрёб её и начал целовать, а Сима неожиданно заплакала и огрела меня подушкой:

— Так и признайся! Только и ждёшь, чтоб из дома поскорее сбежать на свою войну дурацкую!

Я притиснул её к себе поближе и сурово сказал:

— А ну-ка, прекратила бунт на корабле! Ты казачья жена иль как? Что ж я — за жениной юбкой всю жизнь просидеть должен?

— Да-а? А вдруг убьют тебя?! Как я останусь? Одна с ребятишками!

— Да брось! За такой красавицей в очередь женихи выстроятся!

За это я весьма ощутимо получил в лоб.

— Дурак! — сердито пропыхтела Сима. Сложно, знаете ли, громко возмущаться и драться, когда руки-ноги держат и дёрнуться не дают.

— Ага! А у тебя муж — дурак! — поддразнил её я. — А ты у меня красавица и умница. А уж слатенькая какая… Так что я ни за что не помру, вернусь всенепременно, так и знай! И вообще, никакой войны покуда не предвидится, подумаешь — на проверку слетать. Вернусь — а ты уж пухленькая станешь, как булочка, сдобненькая такая…

В этом месте я подумал, что ну его, этот сон. В дирижабле отосплюсь! Лучше я ещё раз с женой попрощаюсь…

Я уж и запамятовал, что военный курьер до Иркутска всего три с половиной часа летит! Кажется, не успел сесть да глаза прикрыть — а вот уж вокруг родня толчётся, все обнимаются, котомки с домашней стряпнёй в руки суют!

— Батюшки-светы! У меня своя вон стоит нераспакованная! Вы как на голодный мыс собрались-то! Тут лететь пять часов с копейками, когда разъедаться-то?

— Ничё-ничё, пустое брюхо к ученью глухо! — бодро возразила матушка, устраиваясь напротив. — Ну чё там, как Серафимушка, как Аркаша, Марта с Хагеном?

Ну всё, поспать мне не удастся.

— Погодите, маман, я лицо хоть схожу умою, а то как чумной.

Дошёл до туалетной комнаты, мало-мало проснулся. Огляделся хоть.

Как я и думал, повалили наши на обследование полным списком. Весь Коршуновский бабий батальон: маман, сёстры. И дядья-Киприяновы все тут, с тремя старшими отпрысками, возраст обучения переросшими — Тёмкой, Серёгой и Пашкой (этот на Пасху отсутствовал, на контракте был). Все трое успели послужить, но семейными узами себя пока не связали.