— …смотри, Серёжа, видишь, вот тут на карте тонкую голубую извилину? Я забыл, как называлась эта река, а это река. Она берёт своё начало на юге, вот тут, в горах. Там большое озеро. Серёжа, ты хотел бы когда-нибудь увидеть горное озеро? Оно, должно быть, круглое, как тарелка…

Пашка стоит на коленях и водит пальцем по старой бумажной карте.

Пашка — плебей. Да, прадедушка? Серёжа задирает голову высоко-высоко, погружается в глубокие тёмно-синие, почти чёрные глаза.

Да, прадедушка? Ведь правда, прадедушка?

Нет ответа.

Человек на портрете молчит.

Он и сейчас молчал. Его великий прадед. Привёл сюда, за собой привёл, заставил довериться, подчиниться ему и теперь молчал, и это молчанье было хуже всего.

Сергей бросил нервный взгляд на кресло рядом с Васильевым — Алексей Андреев, едва они все вошли в щитовую, занял именно его, удобно расположился и тут же с нескрываемым интересом уставился в бегущие строчки монитора. Худое холодное лицо оживилось, пальцы принялись выстукивать по гладкому пластику стола какую-то жизнеутверждающую мелодию. Прощание славянки. Сергей узнал этот марш, ещё бы не узнать — сколько раз тётя Лена его играла.

Он помнил, как она, красивая и тоненькая, садилась за фортепиано, бережно поднимала крышку, опускала руки на клавиши, слегка пробегала по ним пальцами, поднимая переливчатую, сотканную из звуков, волну. А потом, не дожидаясь, когда оборвётся последняя нота распевки, вверх взлетала бодрая музыка. В такие минуты в квартире Ставицких менялся даже сам воздух, он становился ломким, прозрачным, наполнялся до краёв ликующими и звучными аккордами. С губ тёти Лены не сходила улыбка, да и у бабушки на лице появлялось незнакомое выражение, пропадало отстранённое высокомерие, которое Серёжа привык видеть, резкие черты смягчались, уходила ледяная синева из глаз. Маленькому Серёже не нравилась эта мелодия, она была слишком громкой, слишком всеобъемлющей, хотелось заткнуть уши и убежать к себе в детскую, и он бы так и делал, если б не Пашка. Брат почти никогда не уходил из гостиной, когда его мать садилась за фортепиано, и уж тем более, когда она играла «Прощание славянки». При первых же звуках марша Пашка бледнел, вжимался спиной в стену, на круглом лице отчётливо проступали редкие, светлые веснушки. Он, кажется, даже беззвучно шевелил губами в такт музыке. И потом, уже в детской, вдруг забывшись посередине игры и задумавшись о чём-то своем, выстукивал марш пальцами.

Как прадед сейчас.

Как прадед!

Эта мысль холодной сталью разрезала сознание Сергея. Неожиданная параллель, проведённая между двумя людьми — одного из которых Сергей боготворил, а другого яростно ненавидел, — заставила его замереть. И тут же следом пришло понимание: это конец! Он, Сергей Ставицкий (Ставицкий, не Андреев — в эту минуту Сергей не мог присвоить себе великую фамилию) проиграл. Пустил всё под откос. Оказался недостоин возложенной на него миссии.

Вся картина его бесславного поражения встала перед глазами.

Где-то внизу, глубоко под землёй, гудели непонятные Сергею машины. Гудели дружным слаженным хором, дирижёром которого был Савельев.

А наверху, под стеклянным куполом, громко хлопали двери кабинетов. И в просторном конференц-зале мягким кошачьим шагом ходил из угла в угол Литвинов, улыбался и не пытался скрыть победной улыбки. Смотрел наглыми зелёными глазами, как рассаживаются в кресла те, кто там сидеть не должен: некрасивая Малькова с короткой, мужской стрижкой, дёрганный Соловейчик с влажными коровьими глазами, невозмутимый Величко…, вся плебейская когорта, кухаркины дети, возомнившие себя королями…

А он проиграл.

Взлетел высоко и упал, распластавшись на мокрых бетонных плитах, маленький и одинокий. Бесконечно одинокий в чужом и злом мире.

— С дороги, очкарик!

Чьи-то сильные руки резко толкают в спину. Серёжа падает. Локти больно врезаются в пол. Сползают с носа тяжёлые очки. Школьный рюкзак, с громких хлопком шлёпнувшись об пол, валится на бок, раззявив чёрное нутро. Веером разлетаются учебники и тетради. Листок с контрольной работой, которую Серёжа не успел сдать и которую нёс учителю, плавно опускается кому-то под ноги.

— Осторожно… пожалуйста, — Серёжа слепо щурится, пытается вернуть на место упавшие очки. — Там работа, моя контрольная работа…

— Ой, Серёжа, извини. Я не заметил, — нога опускается на листок, оставляя на нём грязный след.

Серёжа сквозь туман слёз смотрит на удаляющую спину Борьки Литвинова.

Извини, Серёжа, я не заметил. Громкий смех больно бьёт по вискам. Извини. Извини, Серёжа…

Глаза непроизвольно заволокло слезами. Нахлынуло щемящее чувство одиночества, сердце — его сердце, которое никогда не болело, — сейчас смертельно сжалось. Сергей смотрел на точёный профиль прадеда, на едва заметную горбинку, на лёгкие ниточки седины в густых чёрных волосах.

Прадед не поворачивал к нему головы. Для него Сергея больше не существовало. Гении не снисходят до неудачников. Гении через них перешагивают и идут дальше.

— Прадедушка, — беззвучно прошептал Сергей. — Прости, я… я…