— Мебель, Паша, не ломай. Она казённая.

— Иди к чёрту, — на автомате среагировал Павел. Выпрямился, обернулся к Руфимову. — Вот что, Марат, значит, план Б. Что делать, ты знаешь. Сколько у нас осталось времени? Двадцать пять минут? Достаточно, чтобы добраться до Южной. Маруся, будь добра, позвони по внутреннему на КПП Алёхину. Пусть готовит небольшой отряд для сопровождения на Южную и связывается с Островским…

— Паша, сбавь обороты.

— Боря, погоди.

— Нет это ты, чёрт бы тебя побрал, погоди! — в голосе Бориса зазвенела злость, и Маруся непроизвольно вздрогнула. — Это не выход. Я уже говорил и повторю ещё раз: это не выход, Паша. Твоё появление на Южной ничего не решит. Серёжа просто велит пристрелить тебя и всё. А дальше? Ты подумал, что будет дальше? Ставицкий — псих, но и он понимает, что проиграл. Только один он на дно не пойдёт. Он пойдёт туда вместе со всеми нами. Со всеми. С Башней. С реактором твоим любимым. С Никой. С Анной. С Марусей…

Маруся покраснела и быстро опустила голову. Он назвал её имя, назвал среди тех, кто был дорог его другу, и всё же было в его голосе что-то ещё, и это что-то адресовалось лично ей.

— …поэтому твой план Б, Паша, никуда не годится. Хреновый это план. Тупиковый.

— У тебя есть другой?

— Есть. И ты его тоже знаешь. Пойти и прикончить Ставицкого. Ника, давай сюда свой пистолет.

— Пистолет? Какой ещё пистолет? Ника, откуда у тебя…, — Павел опять схватил трубку, которую только что отложил в сторону.

— Не суетись, — Борис в отличие от Павла был совершенно спокоен. — Ника тебе потом всё сама расскажет. Когда всё закончится. А пока…, — он замолчал, и в обоих комнатах — и тут у Павла, и в маленькой резервной щитовой повисла тягостная тишина.

Маруся словно вживую представила себе знакомое тесное помещение, пластиковые столы, стойку пульта, старенькое кресло с расшатанными роликами, бледную рыжую девочку, почему-то очень похожую на Павла и на неё, Марусю. Со слов Анны Маруся знала, что дочь Павла внешностью пошла в мать, но в этом своём видении она видела Нику другой — маленькой копией Павла, собранной, решительной, с твёрдыми серыми глазами. Собственно, а какой ещё могла быть девочка, которая только что уверенно и без ошибок проделала не самую простую и совсем незнакомую ей работу — только такой. Только настоящим продолжением своего отца.

А он стоял рядом.

Стоял, чуть опершись рукой на спинку кресла. Крупный, красивый, немного усталый. Маруся видела эту усталость, залёгшую бледными тенями под глазами, спрятавшуюся в жёсткой складке ровно очерченного рта, в притаившихся в матовой зелени чертенятах — они, чертенята, тоже устали. Смертельно устали. И до Маруси вдруг дошло.

— Боря, — ей показалось, что она не просто сказала это вслух, а закричала. Но на самом деле нет. Это что-то кричало внутри неё, не находя выхода.

Зато взорвался Павел.

— Ты совсем чокнулся, Литвинов? Со Ставицким два — два, мать твою! — охранника. Как только ты выстрелишь…

— Не бойся, не промахнусь. Недаром же я несколько лет в тир ходил, как знал, что пригодится.

— Они тоже не промахнутся. Охранники не промахнутся. Изрешетят тебя мигом, пикнуть не успеешь.

— Быстрая смерть, Паша — хорошая смерть, — от холодного сарказма Бориса у Маруси кожа покрылась мурашками, а нос предательски покраснел. — Знаешь, всё лучше, чем от инъекции. После зачитанного вслух приговора. И да, Паша, я ведь всё равно покойник, так что не жалей понапрасну. Будет. В общем, на второй ярус надо спуститься, я правильно понимаю?

— Да, — глухо ответил Павел.

— Ну и отлично. Звони Островскому. Пусть готовится. Думаю, минут через десять надо штурмовать. Ну… с Богом, Паша. Удачи нам.

— Боря…

Трубка разразилась быстрыми гудками.

Мир покачнулся и поплыл перед Марусиными глазами.

Она ничего не слышала и одновременно слышала всё. Словно два измерения — одно, время в котором застыло, и другое, где время наоборот ускорилось — наложились друг на друга. Маруся не понимала, где она, потому что, казалось, она была везде и в то же время нигде — плыла, с усилием расталкивая руками плотный воздух, который можно было потрогать и который невозможно было вдохнуть. Откуда-то изнутри поднималась боль, большая и тяжеловесная. Она была похожа на неповоротливого великана, который по чьему-то злому умыслу оказался в маленькой Марусе, не помещался в ней, рвал её на части.

Слёз не было. Их выпил страх — страх за того, кто в эти минуты уходил. Уходил в надвигающуюся тьму. Из тесной щитовой. Из жизни. Из своей и из её, Марусиной, жизни.

В какой-то паре метров от Маруси Павел, по-прежнему стоя (за всё это время он не присел ни разу), отдавал по телефону указания полковнику Островскому. Голос его звучал сухо и ровно, и Марусе казалось странным это выставленное напоказ спокойствие. И только когда в кабинет заглянула Анна и начала что-то говорить Марату Каримовичу, и Павел, обернувшись, резко бросил: «Не сейчас, Аня!», Маруся всё поняла — прочитала на бледном, почти сером лице брата. Анна ни о чём не спрашивала, просто молча закрыла дверь, и Павел тут же вернулся к прерванному разговору с полковником. А Маруся наконец беззвучно заплакала…

— Павел Григорьевич!

Дверь кабинета с шумом распахнулась, так, что лёгкий порыв ветра, ворвавшегося внутрь вместе с вошедшими, смахнул листы отчётов, что лежали перед Марусей.

— Я же сказал — не сейчас! — Павел со всей силы шваркнул о стол телефонную трубку, развернулся всем телом. Злое лицо его недоумённо вытянулось. — Капитан Алёхин? Что такое?

— Да тут такое дело, Павел Григорьевич…, вот пацаны, говорят, что срочно. У них тут…

Из-за спины капитана кубарем выкатился Гоша Васильев. А следом показался смущённый и красный Кирилл Шорохов.