Он так и не оправился после этого предательского удара судьбы. Жил, говорил, отдавал приказы, что-то делал, словно играл скучную роль на сцене плохонького театра. Помирился с Милкой, но прежняя живость общения куда-то ушла, жена уже не пыталась пробить ледяной кокон равнодушия, которым он отгородился ото всех и от неё в том числе. Ходил на службу, машинально исполнял служебные обязанности — хорошо исполнял, потому что привык всё делать на совесть.

По своим каналам Сева знал, что Долинину удалось как-то выбраться с АЭС, и он зря времени не терял — под носом у вечно пьяного Юры зрел такой гнойник, что его прорыв рисковал вылиться в крупную катастрофу. Островский примерно догадывался, где базируется Долинин, и мог бы при удобном случае накрыть и его, и всех собранных им людей. Мог бы. Только зачем? Кто победит в этой крысиной возне, уже не имело для полковника Островского никакого смысла.

Не имело. Вплоть до сегодняшнего дня.

Когда ему позвонил Руслан Селятин и сообщил о том, что затевается что-то подозрительное, Островский сначала особого значения не придал.

— Они говорили про Долинина, — докладывал Руслан. — Майор Бублик говорил. Про переворот, который вот-вот начнётся. И что-то про КПП-391Ю.

Что ж, это тоже было закономерно. Рано или поздно Долинин должен был вылезти из подполья и начать действовать, и про себя Островский решил, что вмешиваться он не будет. И он бы не стал, если бы дело не касалось его зоны ответственности, а именно КПП, отделяющего военный сектор от остальной части Башни. Поэтому полковник и решил проверить это дело лично, а выяснив, что там ожидается проход диверсионной группы, устроил засаду. Совершенно не предполагая, с КЕМ он там столкнется.

Адъютант открыл дверь следственного изолятора, заглянул и посторонился, пропуская полковника внутрь.

По иронии судьбы комната была та же самая, где проводились допросы по делу Литвинова. Чуть вытянутая, глухая — здесь даже на двери и выходящих в коридор окнах не было жалюзи, как в некоторых других, да и самих окон собственно тоже не было, — почти пустая, если не считать стола и двух стульев, зато на редкость светлая, все вмонтированные в потолок светильники горели ярко: полковник Островский предпочитал видеть лица тех, кого он допрашивал.

Лицо Литвинова он тоже видел. И помнил — всё помнил, до последней чёрточки, до маленькой родинки, до мелких морщинок, приткнувшихся в уголках наглых зелёных глаз. Он помнил ту брезгливую скуку, которая явственно проступала на лице Литвинова, словно всё, что происходило вокруг, Бориса Андреевича не интересовало. Словно Литвинов смирился, принял свою участь и теперь без особого интереса досматривал последний акт не слишком захватывающей пьесы, финал которой был ему известен заранее. Тогда Островский испытал даже что-то вроде разочарования: он столько времени загонял зверя, шёл по следу и вот прижал, впереди последняя схватка, а зверю в общем-то плевать.

Полковник шагнул в комнату и остановился, широко расставив ноги. Сидевший на стуле (на том самом стуле) Литвинов при его появлении оглянулся, зелёные глаза остро блеснули. И сейчас в этих глазах не было скуки и равнодушия. Теперь матёрый зверь готов был принять бой, и Островский улыбнулся, не в силах сдержать азарт и рвущуюся на волю радость.

Судьба сделала петлю, попытавшись свернуть с правильного пути, но снова вернулась в исходную точку. И справедливость, личная справедливость полковника Островского, ради которой он жил и ради которой служил, воскресла и расправила над миром широкие сияющие крылья.

Никогда ещё голова Бориса не работала так чётко. Мозг со скоростью компьютера просчитывал варианты, вырабатывал тактику, извлекал из памяти нужную информацию, отметал лишнее, гасил эмоции. Борис знал за собой такое качество: в экстремальных ситуациях собираться, сосредотачиваться и определять единственно верное решение.

Там, у КПП, всё произошло слишком быстро, их взяли в кольцо, как зелёных новобранцев, потому что с той стороны к их проходу оказались готовы, а вот они — Борис это признавал, — действовали неумно.

Во-первых, вся эта авантюра с походом наверх была чистым экспромтом, но тут ничего не попишешь: лишним временем они не располагали. Во-вторых, сунулись на КПП без разведки, надо было хоть пару солдат вперёд отправить. Ну и в-третьих, нарвались не на кого-то, а на Островского, а у полковника Островского с Борисом были свои, старые счёты. И теперь в результате этих несчастливых стечений обстоятельств их могли запереть в камере на несколько часов, и этого Борис боялся больше всего.

— Солдат и майора — в КПЗ, этого субчика — отдельно, — молоденький капитан звонким мальчишеским голосом раздавал приказы. Круглое, совсем ещё юное лицо расплылось в довольной улыбке, чувствовалось, что ему вся эта ситуация доставляет удовольствие.

— А этого? — Бориса бесцеремонно ткнули в спину прикладом автомата.

— В следственный!

Длинная узкая камера следственного изолятора была хорошо Борису знакома. Сколько часов он здесь провёл — не сосчитать. Допрос следовал за допросом, мелькали лица (некоторых людей Борис встречал, некоторых видел впервые), под нос совали документы и отчёты — совали грубо и бесцеремонно, — для ознакомления и под роспись. Борис ничего не подписывал, предварительно не прочитав, хотя по сути никого из тех, кто должен был взойти на эшафот вместе с ним, ему было не жаль: все заслужили положенное сполна. И только одного человека он старательно выводил из игры, ни одну бумагу не подписал, где хотя бы краешком промелькивали дорогие ему имя и фамилия — Ани Бергман.