Тот вечер крепко засел в памяти у четы Островских. Роскошь квартиры обрушилась на них сразу, ещё у входа.

— Господи, Сев, эта дверь, она что — деревянная? — выдохнула Милка и схватила его за руку. — С ума сойти. Деревянная! Ты только потрогай её, потрогай!

Им с Милкой надо было у той двери и остановиться, чёрт их понёс дальше, потому что оба они оказались не готовы к тому, что их за этими дверями ожидало.

Едва перешагнув порог, они очутились во дворце. Скрипел под ногами деревянный паркет, плюшевые, лоснящиеся оттоманки горбились толстыми валиками, серванты и буфеты с закруглёнными стеклянными боками вырастали неприступными монументами, со стен смотрели тёмные портреты давно уже мёртвых людей, и медные, отдающие в зелень люстры подрагивали над их головами блестящими капельками подвесок.

Неестественно прямой Юра молчаливо отсвечивал рядом со своей молодой женой. А она, в длинном платье, мягком и струящимся, с высокой и строгой причёской была естественной частью этих исторических декораций. А вот они с Милкой… наверно, именно так и выглядели когда-то бедные родственники-приживалки, которых по большим праздникам пускали на кухню с чёрного входа и торопливо, не глядя, совали в руки остатки недоеденного пирога…

— Ты как хочешь, Севка, а я больше к Рябининым не пойду, и не уговаривай, — заявила ему Милка, когда они, ошарашенные королевским великолепием, вернулись к себе, в маленькую, но уютную квартирку — всего две комнаты, пластиковая стандартная мебель, дешёвые безделушки на полочках.

— Не понравилось? — поинтересовался Сева, хотя уже знал ответ, он и сам чувствовал нечто подобное.

— Не в этом дело, — Милка подошла к нему, уткнулась в шею. — Просто, Севка, ну это же склеп какой-то. Там от всех могильным холодом веет, от Натальи, от отца её, даже от горничной. Видел, как она на меня смотрела, эта старая карга? — засмеялась Милка. — Словно я пришла специально за тем, чтобы спереть их серебряные ложечки. Или фужеры. Или эти, как их… канделябры.

Севка был согласен с женой. Он и сам не мог взять в толк, что связывало простого в общем-то парня Юрку Рябинина с надменной и чопорной Натальей Барташовой. Чем она могла его заманить? Ну не канделябрами же в самом деле.

Укладываясь в тот вечер спать и глядя на уже заснувшую жену, Севка, видимо, на контрасте вспомнил свой первый визит к Милкиным родителям. Она потащила его знакомиться с мамой и отцом, а он упирался и отнекивался — ничего Сева Островский в своей жизни не боялся, а тут струхнул. И как оказалось зря.

Небольшая стандартная квартира на двести шестом была тесноватой, в ней даже прихожей не было — сразу начиналась общая комната, которая, как Сева подозревал, служила Милкиным родителям и спальней. Отец Милки, Владимир Алексеевич, невысокий полноватый мужик с красным лицом и большими мозолистыми руками — он был мастером в производственном секторе — при виде будущего зятя расплылся в улыбке, протянул свою натруженную ладонь и тут же (Севка едва опустился на краешек старенького дивана, не решаясь дотронуться до вышитых подушек, заботливо прикрывающих обшарпанные подлокотники) достал откуда-то припасённую бутылку самогона. Его жена притворно нахмурилась, но Владимир Алексеевич только зыркнул весёлыми чёрными глазами из-под кустистых бровей: Катя, не лезь, у нас тут мужской разговор. И его Катя — на самом деле Екатерина Андреевна, учительница литературы, строгая, худощавая — недовольно махнула рукой.

— Знаю я ваши мужские разговоры. Не увлекайся, Володя, у тебя печень. А ты куда? — прикрикнула она на проскользнувшего в комнату мальчишку лет десяти, с такими же озорными, как у Милки глазами. — Руслан, немедленно вернись в свою комнату и садись за уроки!

— Ух ты! — Руслан, младший брат Милки, не обращая на мать внимания, с восхищением уставился на Севкины погоны. — Лейтенант, да? Я тоже, когда вырасту, военным буду!

— Военным он будет. Учись давай, военный. Двойку по математике кто схлопотал? — проворчал Владимир Алексеевич, а Екатерина Андреевна, отвернувшись, быстро спрятала мягкую добрую улыбку.

…Какими же всё-таки разными бывают семьи, думал в ту ночь молодой лейтенант Островский, ворочаясь без сна. У Рябининых или, уж скорее, у Барташовых (потому что в этом дворце, казалось, у портретов в золочёных рамах прав было больше, чем у Юрки) царила чопорная вежливость, выдрессированная пристойность, светские улыбки, учтивые слова, но за нарисованной любезностью хозяев дома временами проступало что-то острое и холодное, на которое, впрочем, тут же натягивалось тонкое кружево благопристойных фраз и фальшивых ужимок. Здесь не бранились, не говорили грубостей, не позволяли себе насмешек, но при этом каждый существовал как бы по-отдельности, являясь даже не человеком, но лишь одной из деталей тщательно выверенного интерьера.

А у Селятиных, родителей Милки, бывало и ссорились, и Руслану, Милкиному братишке, нахватавшему двоек, отец мог в сердцах и подзатыльник отвесить крепкой рабочей рукой, а Екатерина Андреевна, тёща, ругала своих мужиков и Севку тоже — он быстро вошёл в разряд своих — и даже порой срывалась на крик. И всё же в этой шумной суете, в семейных перебранках и спорах жила любовь, то, чего не было у убийственно вежливых Барташовых. После всех разладов и ссор в семье Селятиных воцарялся мир, Владимир Алексеевич, получив за что-нибудь нагоняй от жены, виновато тыкался той в щёку, подмигивая при этом Севке и Милке, а Екатерина Андреевна, успокоившись, читала им всем Пушкина, которого любила едва ли не больше всего на свете, да так, что даже детей назвала в честь главных героев его поэмы — Руслан и Людмила.

Так незаметно куда-то ушла дружба между Севой Островским и Юркой Рябининым, переросла в ровные приятельские отношения, но и они потом сошли на нет.

Севке было не до этого — его полностью захватила служба. Следственно-розыскное управление оказалось тем самым местом, где Сева Островский мог развернуться целиком. Ему, честному, принципиальному, верящему в справедливость, как в высшую ценность человеческого бытия, в любом другом отделе пришлось бы туго. А тут, в команде полковника Невзорова, Севу почти сразу поставили на оперативную работу, в которую он окунулся с головой.