Ему вдруг вспомнилась Милка.

В последнее время они почти не разговаривали: та резкая ссора даже не линию между ними прочертила, а пробила глубокую трещину, которая с каждым днём разводила их всё дальше и дальше друг от друга. Но два дня назад, Милка, придя домой с работы (она тоже преподавала в интернате русский и литературу, как и её мать), опустилась на диван, уронив усталые руки — Сева вдруг увидел мелкую сеточку морщинок на них и, вздрогнув, поймал себя на мысли о том, как же он соскучился по её рукам, мягким и ласковым, — и тихо сказала, не ему даже, а куда-то в пустоту.

— Я не понимаю, что происходит. Это какое-то помешательство. Настоящее помешательство. Ваню Белова… Ванечку, ученика моего, отчисляют. Списки из министерства спустили: его и ещё семерых. Третий класс, таким учиться не положено. Его теперь в теплицы, вроде бы… А он же лучший, лучший у меня. Голова светлая, умница, он стихи пишет и какие стихи, а они… Что происходит? Что?

А он не знал, что происходит. Или не хотел знать.

Литвинов, тыкнувший ему дурацкой поговоркой про хату с краю, в чём-то был прав. Он, полковник Островский, отгородился от всего и всех, от Милки и от той отвернулся, обиды свои лелеял, злобу таил, и можно было подумать, что кроме этих личных обид ничего другого на свете не существовало.

А в это время внизу стягивал свои войска Долинин. Юрка Рябинин заливал коньяком свои страхи — страх, вот что, проглядывало в глазах бывшего товарища сквозь пьяную муть. Люди, поделённые, пересортированные, как картофель в овощехранилищах, рассованные по этажам, с тихим ужасом и непониманием следили за тем, что происходит. Сверху спускались дикие указы, которые полковник Островский выполнял. Взяв под козырек, выполнял, не задумываясь о последствиях. А ведь если верить Литвинову (стоп, ему нельзя верить, никак нельзя), но если вдруг поверить, если допустить хоть на минутку, что даже часть из того, что он говорил — правда…

Островский снял трубку. Набрал номер майора Чудинова — свой человек, столько лет с ним в следственно-розыскном отделе отпахали. Услышал знакомый голос, хриплый, как будто майор был всё время простужен.

— Это Островский, — полковник не стал терять время на долгие реверансы. — Саня, не в службу, а в дружбу. Можешь кое-что проверить?

— Слушаю, Всеволод Ильич, — с готовностью ответил майор.

— Посмотри-ка по базе. Недели три назад должно было быть дело открыто — тридцать четвёртый этаж, три трупа. Было такое?

— Минутку, — последовала пауза. Островский терпеливо ждал, разглядывая поверхность пустого стола. — Да, были три трупа. С тридцать четвёртого. Кравец, Костылев и Татаринов. Все три с огнестрелом.

— И что по нему? Кто ведёт следствие?

— Так никто не ведёт. Дело закрыто. За отсутствием улик.

— Как закрыто? Кем?

— Полковником Караевым, — доложил Чудинов. — Он взял дело под личный контроль и почти сразу закрыл. А что? Всеволод Ильич, какие-то проблемы?

— Ничего, Саня. Всё в порядке. Караев у себя?

— Никак нет. Ушёл ещё до обеда.

Островский положил трубку. По Караеву информация, полученная от Литвинова, сходилась. Теперь Рябинин… Про Рябинина упоминал и Долинин, да и сам Юра во время их последнего разговора изрядно струхнул, когда речь зашла о смерти Ледовского.

Полковник снова потянулся к телефону.

— Я же сказал! Занят генерал! — заорал ему в ухо знакомый голос шурина.

— Руслан, это я.

— А… Сева? Извини. Тут у нас дым коромыслом. Майор Худяков с Южной весь телефон оборвал, думал — опять он. Хотел уже его по матушке.

— Генерал что?

— Спит. Чего ему будет?

Руслан Селятин негромко, но отчётливо выругался. Ещё чего-то добавил, но Островский уже переваривал то, что только что услышал. Худяков, Южная…

Возможно, в эту минуту решается судьба Южной станции.

Сева нажал на рычаг и тут же набрал другой номер.

— Полковник Островский. Позовите майора Худякова.

На том конце провода что-то щёлкнуло, на какое-то мгновение полковнику показалось, что связь прервалась. Потом трубка отозвалась испуганным мальчишеским голосом:

— Занят он.

— Это срочно! Выполнять! — рявкнул Сева.

Опять послышался какой-то шум, топот, отборная громкая ругань. У Худякова явно творилось что-то неладное. Наконец сквозь треск прорвался голос Худякова.

— Майор Худяков у аппарата.

— Майор, это полковник Островский. У меня есть информация, что на Южной станции проблемы.

— Проблемы? — майор не сдержался, выматерился, вкладывая в незамысловатое ругательство всё, что он думает о своих проблемах. — У нас тут война, товарищ полковник. Я пытался доложить генералу… а, чёрт!