Кто-то быстро и неразборчиво заговорил. Худяков оборвал эту быструю речь одним коротким словом, которым всякий русский человек характеризует безвыходную ситуацию. Последнее, что услышал Островский, были слова майора, адресованные явно не ему: «Да как вы допустили, вашу мать? Быстро ещё один отряд! Как перекрыто?» и что-то, отдаленно напоминающее стрельбу.

Потом кто-то, подышав в трубку, осторожно положил её на рычаг.

Полковник встал, по привычке одёрнул китель. Голову стальным обручем стиснула боль, в ушах всё ещё стояли длинные гудки. Южная, Караев, Володька Долинин, который никогда не был другом, три пухлых папки с делом Литвинова…

***

Минуты тянулись, и ничего не происходило. Борис по-прежнему сидел в комнате для допросов. Его конвоиры молчаливыми тенями застыли у дверей. Молоденький капитан в отсутствии полковника не знал, что делать, но на всякий случай сверлил Бориса неприязненным взглядом. Борису от этих взглядов было ни жарко, ни холодно — думал он о другом. Вернее, ни о чём он толком не думал, всё его существо охватило необъятное, всё вытесняющее чувство вины. Вины перед Пашкой.

Наконец в коридоре раздались шаги и отрывистый голос Островского. С силой распахнулась дверь, как если бы её открыли с ноги.

— Вставайте, Борис Андреевич, — внутрь полковник заходить не стал, бросил свой приказ коротко и отрывисто.

Борис поднялся и, как не силился держать себя в руках, почувствовал, что кровь отливает от лица, а ноги становятся ватными.

— Истомин, — полковник перевёл взгляд на молоденького капитана. — Вы с вашими людьми поступаете в распоряжение майора Бублика. Сбор у Южных через десять минут. Задачу майор обрисует на месте. Выполняйте.

Ничего не понимающий капитан гаркнул: «Есть!» и тут же сорвался с места. Борис понимал и того меньше.

— Ну а вы что застыли? — холодно осведомился Островский. — Времени, насколько я понимаю, у нас немного, и наша задача — взять Ставицкого под стражу, пока он не чухнулся. Рябининым займётся Бублик.

Наша задача? Под стражу? Уловив недоверие на лице Бориса, полковник усмехнулся.

— Каждый должен делать свою работу. Я от своих слов, господин Литвинов, отказываться не намерен. Так вот, моя работа — ловить воров и убийц. А Ставицкий, Рябинин и Караев — убийцы. А вы, Борис Андреевич, будете под моим личным контролем, и если я заподозрю, что вы ведёте свою игру…

Полковник положил руку на кобуру и похлопал по ней, не сводя испытывающего взгляда с Бориса.

— Если у меня возникнет хоть тень сомнения, будьте уверены — я немедленно приведу приговор в исполнение, рука у меня не дрогнет, я не промажу. Но для начала я хочу лично допросить Караева и Ставицкого. И выслушать Савельева. А к нашему разговору мы ещё вернёмся. Это, я надеюсь, понятно?

Борис кивнул.

— Понятно, полковник. Что ж тут непонятного.

Из кабинета Ставицкого Саша Поляков даже не выбежал — вылетел пулей. Почти не глядя, пронёсся мимо секретарши, мимо полковника Караева, чувствуя уже спиной острый взгляд чёрных как уголь глаз. В другое время Сашка бы обратил на это внимание, ведь обычно полковник смотрел на него, как на предмет мебели, но сейчас ему было не до этого, он хотел только одного: быстрее отсюда смыться.

Весь сегодняшний день казался Сашке нескончаемой пыткой, начиная с разговора со Ставицким в лифте, с первых искорок безумия, которые то тлели, то вспыхивали и тут же гасли, а потом, будто поднятые ветром, разгорелись и превратились в яркий костёр, жар которого Сашка в полной мере ощутил в кабинете Верховного, оставшись с Сергеем Анатольевичем наедине.

Сашка непроизвольно поёжился. Перед глазами всё ещё стояло лицо Ставицкого, а в ушах звучал его голос, и от этого голоса трудно было отделаться. Последний час, а именно столько времени Сашка провёл у Верховного в кабинете, Сергей Анатольевич говорил и говорил много. Сашка выполнял при нём роль безмолвного слушателя, и иногда ему казалось, что Ставицкий, охваченный азартом и волнением, про Сашку напрочь забывал. Речь Верховного, в которой было намешано много всего — и биография Андреева, и грандиозные реформаторские планы, — то текла, плавно и торжественно, как будто он выступал перед огромной аудиторией, то переходила на умирающий шёпот. В такие минуты Сашке казалось, что Верховный разговаривает не с ним, а с портретом, тем самым огромным портретом, который первым делом бросался в глаза каждому, кто входил в кабинет, и не просто разговаривает, а даже слышит ответные реплики. Впечатление было настолько ярким, что Сашка чувствовал, как мороз невольно пробегает по коже.

Конечно, портрет Алексея Андреева производил сильное впечатление. Фотограф (а это была именно искусно сделанная фотография, а не картина, как Сашка решил сначала) поймал такой ракурс, при котором создавалось чёткое ощущение, что изображенный человек не сводит с тебя глаз, в какой бы точке комнаты ты не находился. К тому же от этого человека веяло силой, мощью, энергией, тем, что люди называют харизмой. Такая же харизма была и у Савельева, и даже у Литвинова. Сила, перед которой хотелось склониться.