...........................................................................................................

...........................................................................................................

...........................................................................................................

Мы все были подавлены этими рассказами о России, и весь вечер вышел бы очень грустным, если бы обедавший с нами режиссер театра, дядя Шансон, не вздумал нас развлечь старыми песенками из времен своей молодости... Это был артист хорошей драматической школы... он не допускал, чтобы занавес падал и в театре и в жизни при слишком печальной развязке...

Бедный дядя Плансон!... В то время, как он пел своим козлиным голосом с жестами, напоминавшими скелета... заведующий клубом рассказал мне про него следующую историю:

В один прекрасный день дядя Плансон был торжественно вызван к своему директору.

— Садитесь, дядя Плансон, сказал директор... И побеседуем?

Дядя Плансон был добродушный человек, небольшого роста, тщедушный, невзрачный, плешивый, без усов и бороды. Широкое платье на нем висело, как драпри на пустом месте. У него был жалкий вид. Но привычка к сцене наложила па него какую-то печать карикатурного достоинства, смешной важности, которая удивительно гармонировала со всей его фигурой, придавая ему оттенок комизма и грусти. За свою почтенную роль статиста в театре он получал очень небольшое жалованье. Поэтому он с давних пор стал заниматься выделкой париков и в этом ремесле проявил большое искусство и необыкновенную честность. К несчастью, ремесло оказалось очень трудным и мало доходным, и он оставил его.

— Одна досада, — говорил он... Только и есть, что черные волосы и то одни еврейские... Нигде и но найдешь белокурых... настоящих французских... Что поделаешь с этими полинявшими черными волосами, с волосами иностранцев?... Никакой мягкости... но то, что и говорить!... Дамы не хотят брать моих париков и правы... Разве это парики?...

К тому же и руки дрожали у него, и пальцы немели от картонных голов. Парики выходили неудачными. Тогда он сделался страховым агентом. Но бедный старик не много застраховал... и остался тем же нищим.

Дядя Плансон сел против директора по всем правилам сценического искусства. Корпус наклонен был вперед, ноги расставлены под должным углом, шея прямая, слегка назад, рука на бедре.

— Так хорошо, господин директор? по правилам? — спросил дядя Плансон.

— Вполне... — одобрил директор.

— Я вас слушаю, господин директор.

— Дядя Плансон, обратился к нему директор, — сегодня как раз сорок два года, как вы служите в нашем театре. Мы с вами не помолодели за это время... Да и то сказать... пожили... Вы хороший, честный человек... Вы с честью всегда исполняли свою роль... Все вас уважают здесь... Наконец, вы добросовестный человек, дядя Плансон... Не так ли?...

— Я старался, господин директор, — заявил старик с необыкновенным лиризмом в голосе.

— И еще как старались!... согласился директор... Для фразы: „Мадам, подано к столу“ не было и никогда не будет вам равного... На этот счет все критики согласны... И даже тогда, когда вам ничего но нужно было говорить, когда вам нужно было только подать поднос, погасить лампу, почистить кресло, ввести маленького виконта в комнату маркизы, вы были бесподобны!... Да что и говорить?... Крупный талант, дядя Плансон, очень просто... Конечно, скромные роли... но великий артист, вы были великим артистом...

— Я природу изучал... — объяснил старый статист, польщенный этими комплиментами. И, выпрямив свою согнутую спину, он прибавил:

— Природа и традиции — вот мой секрет...

— О, да, конечно!... Таких слуг, как вы, теперь не найдешь... От них и следа не осталось, ни в театре, ни в жизни. Подите, спрашивайте с нынешних юнцов!... Однако вот что я решил... В будущем месяце мы поставим ваш прощальный спектакль... Пойдет: Слава и Отечество. Это ваша коронная роль... Правится вам?... Льстит вашему самолюбию?...

И, как бы не желая понять печального жеста своего собеседника, директор продолжал настаивать:

— Непременно... Непременно... Это ведь так естественно... Ах, дядя Плансон! Когда вы во втором акте открываете двери и произносите свою фразу: „графиня, подано к столу!“ вы производите ошеломляющее впечатление... Трудно передать, как это захватывает.

И директор с силой ударил себя в грудь.

Но, не смотря на все эти лестные воспоминания, слова директора сильно опечалили дядю Плансона. Он не предвидел, что в один прекрасный день ему придется оставить театр, как он оставил парики. И эта мысль волновала его не потому, что ему угрожала нищета. Вся жизнь его была в театре. Вне театра для него закрывался горизонт, и он ничего по видел, кроме мрака и смерти.

— Мог ли я подумать?... В будущем месяце?... Уже!... бормотал убитый горем старик с театральными жестами, которые соответствовали моменту.

— Как уже?... После сорока двух лет труда и самой добросовестной службы — вы это называете уже? Подумайте, дядя Плансон... вы получите двести франков за спектакль... двести франков... а! это не дурно?... А затем, до свиданья, друзья... свобода, отдых, деревня...

— И везет же вам, дядя Плансон! — продолжал он веселым тоном... Выступить в Славе и Отечестве... ведь это верный триумф... А после триумфа исчезнуть, да еще с двумя сотнями в кармане... И он еще не доволен!... Чего же вы после этого хотите?