Момент действительно наступил...

Чехлы были сняты и кареты стояли, наконец, перед ним... во всем своем историческом величии...

Сначала он „не поверил своим глазам“...

— Маркиз, наверно, ошибается, — подумал он про себя... Это какие-то старые истоптанные сапоги... какие-то допотопные рыдваны, которые не мало поездили на своем веку... Поможет быть, чтобы это были... экипажи... чудные экипажи герцога Орлеанского... Нет... это невозможно...

Выпучив глаза и закусив губы, он внимательно рассматривал экипажи и все более и более удивлялся... Затем он вопросительно посмотрел на маркиза, как бы желая вызвать у него протест или, по крайней мере, объяснение... Но лицо маркиза ничего подобного не выражало... Выпрямившись и подбоченясь он покачивался на своих ногах с чисто-аристократической непринужденностью и улыбался, как человек, который любуется очень красивым предметом.

— Ну что, мой милый Шомассю... — спросил маркиз, — что вы скажете про мои экипажи?.. Не правда ли, великолепны?...

Так как смущенный Шомассю не так скоро ответил, как в данном случае требовалось, то он прибавил:

— Вы не находите их великолепными?

— Да... да... с большим усилием пробормотал бедняга... великолепные!..

— Последнего образца, мой дорогой... Таких не больше двадцати в обращении...

— Неужели?..

— Конечно, мой дорогой...

Шомассю осмелился, наконец, взяться за ручку дверцы и слегка потрясти карету... Рессоры заскрипели... кузов затрещал... Ему показалось, что карета сейчас упадет ему на грудь.

— Видите, какие рессоры?.. — воскликнул маркиз... Чудная сталь... Мягкая... как масло... Знаете, в этой карете вы себя чувствуете, как у себя па постели...

— А!.. неужели?..

— Конечно...

Затем, переменив тон, он спросил:

— Но... Шомассю... к чему все эти вопросы?.. Посмотрите на меня, посмотрите мне прямо в лицо... Разве у меня вид человека, который способен провести кого-нибудь?.. Между дворянами — понимаете ли — таких шуток себе не позволяют, мой дорогой...

Шомассю извинился и открыл дверцу... Внутренность кареты показалась ему еще более бедной и ветхой, чем наружный вид...

— Отделка совсем выцвела, мне кажется? — пробормотал он...

— Выцвела?.. — воскликнул маркиз... Да вы с ума сошли, мой дорогой... Совершенно новая... Зеленого цвета... вот и все... Зеленый ампир... Последняя мода...

— А!..

— Последний крик...

— А!..

Произнося это: „А“, он поднял ковер, который покрывал пол в карете... и увидел два железных бруска, скованных в виде креста и предназначенных для скрепления сгнившего и распадающегося дерева...

— Да посмотрите же, господин маркиз... взмолился Шомассю... посмотрите на это...

Маркиз ни на одну минуту не смутился.

— Это?.. воскликнул он... Да ведь это крест Биндера...

— Крест?..

— ...Биндера, несносный Шомассю... Вы не знаете ничего про крест Биндера?..

— Господин маркиз?.. умолял бедный базарный фактор.

— Последняя новость Биндера... с клеймом... подписью... Никакой подделки, что и говорить! А!.. а!.. а!.. бедный Шомассю, вам еще многому поучиться нужно!..

Маркиз закрыл дверцу.

— И везет же вам!.. воскликнул он... Вы можете пользоваться моими горбами... я вам даю формальное разрешение на это... Ах, проклятый Шомассю... Ну, посмотрим теперь лошадей...

Шомассю посмотрел лошадей и купил их. Он посмотрел также сбрую и купил ее. По лошади сломали себе ноги при первом же выезде. Сбруя из гнилой кожи искрошилась... А в каретах он сначала переменил колеса, затем ходы, затем кузова. И экипажи ему обошлись в девять тысяч пятьсот франков...

— И все-таки... говорил он про себя... я предпочел бы деревянную лакированную одноколку с маленьким пони...

Он опять стал умеренным республиканцем, возненавидел маркизов, королевскую пышность... роскошные кареты... кресты Биндера и с нежностью думал о Гоблэ. Измученный этим приключением, он часто с яростью говорил:

— Вот как монархия способствует развитию коммерции... покорно благодарю!

И в довершение его несчастья все в Порфлере над ним же смеялись..:

— Ну и шутник же наш маркиз!.. Вот славный малый!

Эти слова здесь у всех на устах; я их слышу от Клары Фистул, от Трицепса, в отеле, где маркиз Порпиер получает даровую квартиру, в казино, где оплачивают его дорогие удовольствия... и дают взаймы тысяча-франковые билеты... И когда он проходит мимо меня, наглый веселый, фамильярный и самоуверенный, я вспоминаю всегда бедного тщедушного социалистического кандидата на площади в Норфлере и эти грубые оскорбительные слова: „Долой предателей“, брошенные ему в лицо этим дворянином барышником, мошенником и патриотом...

Я встретил вчера двух довольно беспокойных субъектов: бретонского мэра Жана Трегарек и парижского клубмэна Артура Лебо.

Сначала о мэре.

На бретонском побережье между Лорианом и Конкарно находится деревня Кернак.

Низменные песчаные дюны, поросшие чахлыми одуванчиками и пустым маком, отделяют Кернак от моря. Маленькая бухта, защищенная от юго-западных ветров высокими красными скалами и снабженная сваями и набережной, служит убежищем во время непогоды для рыбачьих лодок и мелких каботажных пароходов. За деревней с ее узкими, крутыми улицами открывается жалкий вид. В котловине, окаймленной холмами ланд, расположены болотистые луга, на которых даже в самое сухое лето застаивается маслянистая, темная вода. С этих лугов поднимаются вредные испарения. Люди, которые здесь живут в грязных лачугах, пропитанных запахом рассола и тухлой рыбы, какие-то жалкие, печальные: мужчины — малорослые, бледные; женщины — прозрачные и желтые, как воск. Это какие-то ходячие скелеты с согнутыми спинами, бледными, худосочными лицами и лихорадочным блеском в угрюмых глазах. В то время, как мужья ездят по морю на своих плохо оснащенных шлюпках в поисках за шальной сардинкой, жены с грехом пополам обрабатывают болотистую землю и песчаные холмы, на которых среди пучков хвороста появляются кое-где жалкие всходы, как лишаи на голом черепе старухи. Словно неумолимый рок тяготеет над этим проклятым уголком земного шара, и когда наступает тихий, угрюмый вечер, вам начинает казаться, будто смерти. витает здесь в воздухе. Осенью, кроме того, свирепствует здесь лихорадка и уносит многочисленные жертвы. Жители еще более сгибаются, бледнеют, высыхают и умирают, как больные растения, разбитые бурей.