Но улицы опустели, и все жители уже стучали зубами, запершись в своих лачугах.

А вот парижский клубмэн Артур Лебо.

Однажды ночью прошлой зимой, когда я спал глубоким сном, меня вдруг разбудил сильный стук, как будто в соседней комнате упала какая-то мебель. В это время как раз часы пробили четыре, а моя кошка жалобно замяукала. Вскочив с постели, я быстро, без всяких мер предосторожности, со смелостью, которая объясняется только моими ярыми консервативными убеждениями, открыл дверь и вошел в соседнюю комнату. Она была ярко освещена, и мне прежде всего бросился в глаза какой-то очень изящный господин во фраке и, поверите ли, с орденом в петлице. Он набивал драгоценные вещи в красивый желтый кожаный чемодан. Чемодан мне не принадлежал, но драгоценности были мои. Эта операция мне показалась противоречивой и неблагопристойной, и я готов был уже протестовать. Я никогда не встречал этого господина, но лицо его мне показалось знакомым. Такие лица можно видеть на бульварах, в театрах, в ночных ресторанах. Такие благообразные, выхоленные физиономии бывают у людей, про которых вы непременно скажете: „это должно быть постоянный посетитель клубов!“ Было бы преувеличением с моей стороны сказать, что я нисколько не удивился, увидев у себя в четыре часа утра человека во фраке, явившегося при том без всякого приглашения с моей стороны. Но помимо удивления я не испытывал никакого другого чувства, ни страха, ни гнева, которыми обыкновенно сопровождаются такие ночные посещения. Элегантная наружность этого милого на вид клубмэна тотчас же меня успокоила, потому что, должен сознаться, ничего подобного я не ожидал. Я скорее опасался встретить страшного и грубого грабителя, против которого нужно было бы употребить силу. А к этому я не чувствую никакой склонности, и, кроме того, никогда не знаешь, чем эти меры самозащиты могут окончиться. Увидев меня, элегантный незнакомец прервал свою работу и с благосклонной иронической улыбкой на устах, обратился ко мне:

— Вы меня извините, я вас так невежливо разбудил... По это не моя вина. У вас такая чувствительная мебель, что стоит только прикоснуться к ней самой легкой отмычкой, как она уже падает в обморок...

Тогда я осмотрел комнату. В ней все было перевернуто вверх дном: ящики открыты и опустошены, горки разбиты, маленький письменный стол-ампир, в котором я храню ценные бумаги и фамильные драгоценности, безжалостно опрокинут на ковер... Одним словом, настоящее разорение... И пока я делал свой осмотр, мой слишком ранний визитер продолжал своим приятным голосом:

— О! эта модернистская мебель... Как она хрупка! По моему, она также страдает болезнью века, она также неврастенична, как люди...

Его скромная, милая улыбка нисколько не оскорбила меня и безусловно подтверждала, что предо мной был очень благовоспитанный человек. Я решился заговорить с ним.

— С кем я имею честь говорить? — спросил я, следя менее беспокойным взглядом за работой ночного визитера, в то время как сквозняк из открытой двери смешно раздувал мою ночную рубашку.

— Боже мой! — ответил непринужденным тоном этот безукоризненный джентльмен, — мое имя было бы для вас, может быть, слишком большим сюрпризом в такой момент... Впрочем, вы, может быть, предпочтете отложить наше знакомство до более удобного случая. Я, с своей стороны, буду очень рад представиться вам в самом скором времени, но, должен сознаться, менее всего я рассчитывал сделать это сегодня и хотел бы сохранить пока строжайшее инкогнито, с вашего разрешения, конечно.

— Согласен... Но все это не объясняет...

— Моего визита в такой неурочный час и этого беспорядка?

— Да, именно... И я был бы вам признателен...

— Как же! — успокоил меня элегантный незнакомец — Ваше любопытство вполне законное, и я вовсе не думаю уклоняться... Но, простите!... если вы хотите со мной поговорить, то не найдете ли благоразумным одеть халат... Ваше дезабилье меня беспокоит... Здесь холодно... а при теперешней погоде так легко схватить проклятую инфлюэнцу.

— Вы правы... вы мне простите, я сию минуту...

— Пожалуйста...

Я зашел в свою уборную, накинул на себя халат и тотчас же вернулся к незнакомцу, который в мое отсутствие попытался восстановить некоторый порядок в комнате.

— Оставьте, оставьте, пожалуйста... Мой лакей все это утром уберет...

Я предложил ему стул, сам сел и, закурив сигару, ободряющим тоном сказал ему:

— Я вас слушаю...

Клубмэн мог бы „собраться с мыслями“, прежде чем начать рассказывать свою историю, как это делают все герои в романах. Но он но прибегнул к этой банальности и прямо начал:

— Я — вор... профессиональный вор... Да вы и сами, наверно, догадались?

— Конечно...

— Это делает честь вашей проницательности... Итак я вор. Я решился занять такое положение в обществе только после того, как убедился, что в наше смутное время воровство самое чистое, самое законное, самое честное дело... Воровство — и я говорю воровство, как сказал бы юриспруденция, литература, живопись, медицина — считалось до сих пор позорным занятием, потому что те, которые его выбирали, были отвратительные животные, грязные бродяги, грубые, невоспитанные люди. Вот я и хочу придать ему блеск, на который оно имеет право и создать из него либеральную, почетную и завидную профессию. Не будем тратить лишних слов и посмотрим на жизнь так, как она есть. Воровство больше всего интересует людей. Всякий человек выбирает только такую профессию — и заметьте любую — которая предоставляет ему возможность воровать — больше или меньше — но воровать что-нибудь у кого-нибудь. Вы человек догадливый и сами хорошо знаете, что скрывается под личиной наших добродетелей и чести, и мне нет никакой необходимости примерами и перечислениями подтверждать вам мои слова...

Я действительно претендую — и не без основания, впрочем — на знакомство с психологией и общественными пауками и был очень польщен этими словами.

— Конечно! — ответил я серьезно и решительно.

Поощренный моим замечанием элегантный вор продолжал более интимным и доверчивым тоном:

— Я буду говорить только о себе... и буду очень краток. Я начал с коммерции... Но грязные обязанности, которые мне, по необходимости, приходилось исполнять, злостные мошенничества, низкий обман, обвешивание, обсчитывание... захваты... все это очень скоро внушило отвращение моей инстинктивной деликатности, моей искренней, чуткой натуре... Я оставил коммерцию и взялся за финансовые операции. Но и это мне надоело... Увы! я не мог приспособиться к тому, чтобы создавать дутые предприятия, выпускать фальшивые бумаги и деньги, выдумывать рудники, перешейки, угольные копи... Вечно думать о том, как перевести чужие деньги в мои собственные сундуки и обогатиться на медленном, но неуклонном разорении своих клиентов, обставляя свои вымогательства самыми заманчивыми объявлениями на почве благонамеренности и законности. Моя честная и правдивая душа никак не могла примериться с такой деятельностью... Тогда я подумал о журналистике... Меньше чем в месяц я убедился, что без злостного и сложного шантажа газетная работа не может прокормить человека... К тому же приходилось ежедневно сталкиваться с самыми темными личностями. Я никак не мог успокоиться на мысли, что газеты издаются теперь только обанкротившимися коммерсантами или биржевыми мошенниками, которые рассчитывают таким способом — и вполне основательно — избежать тюрьмы или каторжных работ... Не говорю уже о том, что такому до известной степени культурному человеку, как я, очень трудно быть рабом невежественных и грубых глупцов, большинство которых не умеет ни читать ни писать и с трудом подписывает свои фамилии на своих гнусных квитанциях... После этого я попытал счастья на политическом поприще...

Тут я не мог удержаться от громкого и продолжительного хохота...

— Вот именно, — одобрительно воскликнул обворожительный джентльмен... И говорить не приходится... Затем я решил стать светским человеком... настоящим светским человеком... Я не дурен собой, одарен от природы и умею нравиться... умен... здоров... очень изящен... Мне ничего ни стоило получить приглашения в Эпатан, в клуб на улице Роаяль... и на карминовые вечера де-Монтескью... Но я был слишком щепетилен... Быть шулером за карточной игрой, задержать лошадь — на скачках... Содержать молодых кокоток... и самому быть на содержании у старых... Продать свое имя, свои связи какому-нибудь сомнительному банкиру, торговцу белья для рекламы, фабриканту автомобилей... ростовщику или красивой женщине?... Ах, нет!... В короткое время я исчерпал все приличные занятия, все благородные профессии, которые общественная или частная жизнь может доставить такому деятельному, интеллигентному и воспитанному молодому человеку, как я. Я воочию убедился, что воровство — под каким бы названием оно ни выступало — было единственной целью и единственной пружиной всякой деятельности, но в какой искаженной, скрытой и, следовательно, на сколько более опасной форме оно проявлялось! Я рассуждал так: „Раз человек не может избегнуть этого фатального закона воровства, то уж гораздо приличней честно заниматься им и не прикрывать своего естественного влечения к присвоению чужой собственности смягчающей вину пышностью, громкими, призрачными названиями, благозвучие которых никого уже больше не обманывает“. С тех пор я стал каждый день воровать; я проникал ночью в богатые дома и брал каждый раз из чужой кассы столько, сколько я считал нужным для удовлетворения моих потребностей, для развития своей человеческой личности. Это у меня отнимает несколько часов каждую ночь между разговором в клубе и флиртом на балу. В остальное время я живу, как все люди... Я состою членом очень богатого и благонамеренного клуба; у меня хорошие связи. Министр недавно пожаловал мне орден... И когда мне удается захватить хороший куш, я бываю способен на самые благородные порывы. Коротко говоря, я честно и прямо иду к своей цели, тогда как все люди стремятся к тому же но таким извилистым и позорным путям, что... Одним словом, моя освобожденная совесть никогда меня ни в чем не упрекает,потому что из всех людей, которых я знаю, я — единственный, у которого хватило смелости согласовать свои поступки со своими убеждениями и приспособить свою натуру к таинственным указаниям жизни...