Свечи стали меркнуть, дневной свет врывался сквозь щели ставней. Я предложил изящному незнакомцу разделить со мной мой утренний завтрак, но он отказался, потому что был во фраке и не хотел меня оскорбить такой некорректностью.

Артур Лебо чудный собеседник... он очаровывает меня своим умом и своими манерами... К сожалению, он в X. только проездом... и пробудет не больше недели. Но он скоро вернется сюда...

— Я очень занят... Мне сейчас... некогда... говорит он мне...

Я спрашиваю у него, занимается ли он здесь своим ремеслом...

— Нет, — отвечает он... здесь я отдыхаю... здесь... я живу на проценты...

Вчера мы обедали у Трицепса, который чествовал своего друга и покровителя доктора Трепана. За столом сидело десять человек, — нее богатые и счастливые люди. Во время обеда и после обеда мы, конечно, разговаривали исключительно о горькой доле бедных людей. Богатые люди с каким-то особенным садическим наслаждением оплакивают бедных после сытного обеда и обильных возлияний... Вкусные блюда, редкие вина, нежные фрукты, цветы и серебряная сервировка больше всего будят в нас социалистические чувства. Разговор, который начался в философии, выродился, наконец, в анекдоты... И каждый рассказал свою историю...

Вот говорит известный писатель, жирный, красный с толстыми губами и мясистыми ушами фавна:

Предместье Клиши в час ночи. Дождь идет. На мостовой грязно, скользко, и трудно идти. По пустынным улицам только изредка пробегают пешеходы с поднятыми воротниками своих пальто. Кое-где проедет извозчик порожняком, или он что-то куда-то везет. Одинокие женщины шагают по тротуару при бледном лунном свете.

— Господин... господин... пойдем со мной.

Приглашения перемешиваются с непристойной бранью и угрозами. Затем тишина... кто-нибудь пробежит... и снова вернется. Эти фигуры появляются, сворачивают, исчезают во мраке, снова появляются и затихают, как вороны в ноле вокруг падали.

Кое-где еще открыты винные погребки, и желтый свет их окон прорезает густую тень заснувших домов. А в воздухе носится запах алкоголя и мускуса — преступления и разврата.

— Господин... господин... пойдем со мной...

Вот уже минут пять, как меня преследует женщина, которой я не вижу. Я слышу только ее шаги — монотонный, жалобный шепот:

— Господин... господин... пойдем со мной...

Я останавливаюсь у фонаря. Женщина также останавливается, но за освещенной полосой. Я, все-таки, могу рассмотреть ее. Она не красавица, ах! нет, и не соблазнительна; всем своим жалким существом она может спугнуть всякую мысль о грехе. Какой же это грех без веселья, без шелка, без духов, без нарумяненных губ, сверкающих глаз и крашенных волос, если тело не разряжено, как алтарь, не вымыто, как бокал, не разрисовано, как идол, если нет этой смеси тоски и богатства, обилия и отвращения, роскоши и лжи, грязи и золота с жемчугом. У этой бедняги ничего подобного не было. Преждевременно состарившись от нищеты, изнуренная голодом и беспросыпным пьянством в своей жалкой конуре, обезображенная страшным трудом своего трагического ремесла, она вынуждена под угрозой самой дикой расправы идти ночью навстречу страсти, которая бродит и ищет, и переходит из рук сутенера, который ее обирает, в руки полицейского, который ее преследует своими вымогательствами от меблированных комнат до тюрьмы. Какой грустный вид! Легкая черная кофта покрывает ее грудь, грязные юбки треплются у ног, на голове огромная шляпа с обвисшими от дождя перьями; на животе она сложила свои руки, жалкие, покрасневшие от холода руки, — о! не уродливые — но неловкие, костлявые и покрытые старыми перчатками без пальцев. В другое время и в другом месте я принял бы её за служанку без места, а не за уличную женщину. Она, конечно, не доверяет своей внешности и понимает, как мало наслаждений может доставить ее тело, потому что все больше и больше прячется в тени и скрывает свое лицо от моего взгляда. Напоминая скорее женщину, просящую подаяния, чем торгующую красотой, она робким, дрожащим голосом, почти конфузясь, повторяет:

— Господин... господин... пойдем со мной... Господин... я сделаю все, что вы захотите... господин... господин!..

Я не отвечаю, не из презрения или отвращения, а потому что как раз в этот момент я рассматриваю коралловое ожерелье у нее на шее.

— Господин... продолжает она еще тише, еще более печальным и жалобным тоном... если вы хотите... господин?.. У меня живет маленькая девочка... тринадцатилетняя, господин... очень хорошенькая... и знает уже мужчин, как женщина... Господин... господин... пожалуйста... Пойдем со мной... Пойдем со мной... Господин... господин!..

— Где ты живешь? — спрашиваю я.

Быстрым движением руки она указывает на улицу против нас, где открывается какая-то темная пасть, какая-то зияющая бездна.

— Очень близко, — отвечает она... вот здесь... в двух шагах отсюда... Вы останетесь довольны! — Она пересекает улицу и бежит, чтобы не дать мне времени передумать, чтобы не дать охладеть моей страсти... Я иду за ней... Ах, бедняжечка!.. На каждом шагу она оборачивается, чтобы удостовериться, что я не ушел, и ее огромное, круглое отражение в луже прыгает, как чудовищная жаба... Люди, которые выходят из кабака, оскорбляют ее при встрече... Мы углубляемся в мрачную улицу, она впереди, а я за ней...

— Вот здесь... — говорит женщина...— Видишь, я не обманывала тебя...

Она открывает дверь, и мы входим в узкий коридор, в глубине которого коптит керосиновая лампа. На стенах мелькают тусклые световые пятна, напоминающие о преступлении и смерти... Мои ноги и руки то и дело задевают за какие-то мягкие, липкие предметы...

— Подожди немного, голубчик... Лестница такая ненадежная!..

Она становится уверенней. Она понимает, что ей но нужно больше унижаться. Ей начинает казаться, что она, может быть, но так уж безобразна, раз я здесь, с ней, и что теперь меня нужно удержать нежными словами и вызвать во мне благородные чувства обещаниями любви... Любви!.. Я уже не колеблющийся „господин“, которого она только что умоляла; я „голубчик“, неожиданная находка, человек, который даст ой, может быть, чем завтра пообедать или напиться, чтобы забыть про голод.

Она зажигает свечу и освещает впереди меня лестницу, по которой мы поднимаемся. Подниматься трудно. Несчастная еле передвигает ноги, тяжело дышит и хрипит. Свободной рукой она поддерживает живот, как очень тяжелый пакет, который мешает ей идти.

— Не сердись, голубчик... Это во втором этаже...

Перила липкие, со стен течет, деревянные ступени трещат под ногами; приходится затыкать рот и нос от отвратительного запаха, который поднимается от занесенной людьми грязи, ядовитой сырости и плохо запертых нечистот. На площадках, против дверей, раздаются голоса, которые смеются, кричат, просят; голоса, которые торгуются, угрожают, требуют, грубые, пьяные задыхающиеся голоса... О, эти голоса! Какая печаль звучит в них в это ночное время, в этом притоне, ужаса, нищеты и... удовольствий!