И он стал читать:

Милостивый государь!

Ах! я очень хорошо знаю, почему вы меня не понимаете... почему вы меня не любите... почему вы никогда меня не будете любить и почему все вы совершенно равнодушно без всякой жалости и даже без всякого любопытства будете смотреть, как я буду погибать на эшафоте или издыхать на каторге...

Все вы, господа, здоровые и крепкие люди, у всех вас цветущий вид, чистые глаза и длинные руки... и животы. Да! животы... Но это ничего не значит... У меня также есть живот... Сподобил Господь!

Все вы, господа, родились... выросли в роскошном крае, где растут повсюду питательные вещества, где растут даже только пищевые продукты... На плодородных полях вашей родины крепли ваши мускулы, горячая кровь текла по вашим жилам, ваши легкие дышали чистым воздухом, и в Париж приехали вы цветущие и красивые и принесли с собой чудный запах свежей травы, аромат чистых источников, тишину и покой густых лесов... запах хлева и сена... о! сено! В Париж... да, в Париж... чтобы покорить Париж, который вы, с позволения сказать, так мало знаете.

Я — парижанин. Ах! я много бы отдал (у меня ничего нет)... чтобы но быть им... У меня, может быть был бы тогда не такой плачевный вид... я, может быть, немного меньше страдал бы, и у меня было бы немного больше волос на голове... Если бы я не родился в Париже, то я, может быть, также родился бы где-нибудь в другом месте, как вы все... А, может быть, совсем нигде не родился бы... и какое это необыкновенное было бы счастье для меня!...

Да, я дитя Парижа... сын несчастных родителей... потомок выродившихся предков... Преступление было моим отцом, нищета — моей матерью... Моими друзьями детства были: Проходимец, Вонючка, Прощалыга, Жулик... Некоторые из этих бедных бездельников умерли на каторге, другие на эшафоте... Такая же смерть, вероятно, ждет и меня... До одиннадцати лет я не видел ни засеянного поля... ни чистого ручейка... ни красивого леса. Пред моими глазами сверкали только ножи и дикие взгляды... красные руки... бедные руки!... они убивали... бледные руки... бедные руки!... они воровали... И что им еще было делать?

Мои глаза в моменты запальчивости, гнева, голода... и даже любви... светятся блеском этих ножей моего детства и вызывают в памяти образ гильотины... А мои руки... ах! мои руки... они видели все... и страшное, и печальное... и до сих пор они скрюченные... жесткие... и не пригодны к труду.

Я бывал на парижских заводах, в мастерских... таскал тяжести... задыхался в дыму... спускался в колодцы... никогда до сыта не ел и не имел друзей среди товарищей... Некогда было... мы черствели душой от непосильного труда... и ненавидели друг друга...

Позднее, в тридцать лет, я попал в другую обстановку... Это был буржуазный дом... и мне не приходилось голодать... Здесь был один хозяин... вместо двухсот... Нужно было повиноваться... я подчинился... мои нервы успокоились... хорошие дни сделали остальное... Это было в деревне, и я до позднего вечера гулял по полям и лесам... разговаривал с родниками... с цветами на лугах и дорогах... Истомившись от труда и состарившись от нищеты, я грезил, как шестнадцатилетний юноша...

Затем я снова вернулся в Париж... шатался ночью по улицам, по кабакам... по притонам... и нашел, наконец, себе товарищей... Это были славные, честные люди, полу-пьяницы, настоящие пропойцы... полу-сутенеры, настоящие сутенеры... печальные и смешные... добродушные и жестокие... и я их любил, потому что у них, по крайней мере... была душа.

Да, но все это не жизнь...

Все понимать и разгуливать нищим с утра и до вечера, с одного места на другое, из кабака в тюрьму, это не жизнь...

И вот, что я хочу теперь сделать, если только меня из ненависти не посадят в сумасшедший дом... в каторжную тюрьму... или в больницу...

Я хочу, наконец, стать общественной опасностью...

И я пойду на защиту парижской черни и крестьян, которых я люблю, я пойду... да я пойду ко всем депутатам и ко всем избирателям, будь их сотни миллионов, и я спрошу у них, когда они, наконец, прекратят свои издевательства над нами.

Для парижской черни и для моих любимых крестьян я пойду... да... я пойду к Лубэ и заставлю его пойти вместе со мной по всем кабакам в день получки по улице Рокет, по улице Шаронь, по Антуанскому предместью... Я поведу его по всем мэриям, где вывешены объявления о спросе на труд, и заставлю его войти во все лачуги, где несчастные бедняки плачут в нищете и горе...

Для парижской черни... и для моих любимых крестьян я пойду... да... я пойду к бельгийскому королю, к принцу Гальскому, ко всем королям, ко всем богатым и ко всем счастливым и приглашу их идти со мной в публичные дома Монмарира, в в остроги, в тюрьмы... чтобы они устыдились своих богатств, своего счастья... чтобы полюбили развратных женщин и сутенеров и всех этих честных людей, против которых они создают законы, сыск и эшафот, вместо того, чтобы воздвигать им дворцы и памятники.

Для парижской черни и для моих любимых крестьян я пойду... да... я пойду и торжественно приглашу Жоржа Лейга и Ружона пойти со мной в парижские театры, в Лувр, в Академии и в Сорбонну... И да будет им стыдно!

Я пойду в Рим и скажу папе, что парижская чернь и мои любимые крестьяне не хотят больше его церкви, его священников и его молитв... Я скажу королям, императорам, республикам, что наступил конец их армиям и массовым убийствам... всем этим слезам и всей этой крови, которой они обагрили весь мир...