В зеркале своего времени, отражавшем, правда, только дворян и бюргеров, саксонец XVII – XVIII веков выглядел учтивым, светским, образованным человеком с тонким вкусом и образцовыми манерами, это был идеальный образ моцартовской эпохи. Как мы видели, его язык считался «изящным», а Аделунг [299] называл его язык легким и утонченным. А если мы этим оценкам придадим современное содержание, не будет ли достоин таких оценок и наш сегодняшний верхнесаксонский язык? И наоборот, не покажется ли нам, что прусский дух – это олицетворение прусского офицера, а его язык – жесткий, резкий, с металлическим оттенком, мелодически негибкий, весь направленный на выражение интонационной кульминации? Ритм времени выражается, несомненно, и в ритме речи тех слоев, что служат мерилом. В этой связи если попробовать предсказать будущее, то будем исходить из того, что кайзеровский офицер сегодня в наших глазах отнюдь не образец; с другой стороны, саксонцы в периоды общественных потрясений нового времени были в авангарде событий. Так что не наступит ли снова время, когда на их язык будут смотреть иначе? Надеяться на то, что он снова будет доминировать, не приходится, и если быть честными, то мы и не имеем никакого права желать этого. Но мы вправе предполагать, что со временем к нашей речи будут относиться мягче, снисходительнее, с дружеской улыбкой – так, например, как сегодня относятся к швабам, язык которых 400 – 500 лет назад постигла весьма сходная участь (как говорится, Schwabenstreiche! [300] ). Надежда на то, что когда-нибудь для его языка наступят лучшие времена, – уже одно это может служить большим утешением для саксонца.

[301]

Каждый естественный язык теснейшим образом связан с коммуникативными потребностями и историческими судьбами людей, говорящих на нем. Поэтому следует ожидать, что в периоды сильных социально-экономических, политических и идеологических потрясений, когда в силу необходимости изменяются коммуникативные условия и отношения, язык также приобретает новые функции и получает мощные импульсы для своего дальнейшего развития. Таким поворотным периодом на немецкой почве была первая половина XVI века, в особенности десятилетие раннебуржуазной революции 1515 – 1525/26 гг., которое началось тезисами Лютера против индульгенций 31 октября 1517 г., достигло своего апогея во время Крестьянской войны 1524 – 1525 гг. и окончилось поражением Крестьянской войны в 1525 – 1526 гг. [302] Если историки и спорят еще по отдельным вопросам периодизации, то в одном они согласны: разнородные события, которые потрясали тогда Германию, следует расценивать как единый в своей основе феномен диалектического характера, заключавшийся прежде всего в историческом сочетании двух движений на немецкой земле – массового антифеодального движения плебеев и буржуазно обусловленного движения Реформации. Хотя раннебуржуазная революция вследствие незрелости ситуации и была обречена на поражение, она пробудила силы, оказавшие значительное влияние на последующее историческое развитие. Поэтому не только законен, но и представляет особый интерес вопрос, какую роль во всех этих событиях играл феномен языка, как функционировал тогда этот инструмент коммуникации, неразрывно связанный с мышлением и поведением людей, и каковы были его функциональные возможности сообразно уровню его развития. До сих пор этот важный вопрос о взаимном влиянии между раннебуржуазной революцией и развитием языка специально почти не ставился в науке об истории языка [303] . К этому комплексу вопросов относятся различные проблемы, например проблема исходной языковой ситуации, существовавшей в начале XVI века, проблема отношения немецкого языка к латинскому, уровня развития немецкого языка в связи с формами его существования и функциональными стилями. Подойти к решению этих сопутствующих вопросов, как и основного, можно, конечно, лишь с учетом экономических, социальных и политических условий всей коммуникативной деятельности людей, живших, работавших, мысливших и действовавших в то время.

В той степени, в какой это вообще позволяет сделать современный уровень исследований, мы хотим здесь попытаться представить в основных чертах языковую ситуацию того бурного времени и нащупать некоторые из причин, давших толчок планомерным или стихийным изменениям в немецком языке в связи с насущными потребностями носителей языка – сторонников разных лагерей, использовавших язык для своих специальных целей. Для этого необходимо прежде всего проанализировать социальную структуру общества и возможности получения образования для отдельной личности. Социальную структуру того времени можно охарактеризовать при помощи некоторых цифр. Они, правда, составлены специально по исторически наиболее развитой Саксонии [304] . Поэтому в масштабе империи эти цифры могут быть несколько иными. Но даже в Саксонии в то время более двух третей населения проживало в деревнях. Примерно 50% этого сельского населения составляли крестьяне со своими семьями, 5% – так называемые «огородники» и «безземельные крестьяне» и 13% – батраки и дворовые, т.е. 18% малоимущих или совсем неимущих жителей. Неоднородный имущий слой городского населения, который историки в последнее время именуют обобщающим термином «городское бюргерство» [305] (хотя остается под сомнением, оправданно ли такое обобщение), составлял в Саксонии немногим больше четверти всего населения, причем сюда относились еще примерно 5% наемных слуг и челяди. В масштабе же всей империи, как считают Бертольд, Энгель и Лаубе, «городское бюргерство» составляло не четверть всего населения, а немногим больше 10%. Однако в процессе развития раннего капитализма имела место ярко выраженная тенденция к увеличению разнородного «городского бюргерства», которое пополнялось за счет самых разных социальных групп и дифференцировалось по мере своего роста. Соответственно увеличивались и малоимущие и неимущие слои городского населения. Духовенство составляло едва 1%, поместное дворянство – полные 1 – 2% всего населения Саксонии. Этим вполне определенным количественным соотношениям в составе населения резко противоречит тот факт, что политическая власть и монополия на образование концентрировались в руках маленькой кучки людей. По мере того как смещался центр тяжести в экономике и у широких слоев населения пробуждалось и росло сознание этого несоответствия, массы, как и следовало ожидать, стремились к переменам и различными путями шли к ним. Вполне естественно, что при этом средству коммуникации – языку – отводилась значительная роль и что он непрерывно приспосабливался к новым и растущим потребностям. В процессе раннебуржуазной революции крестьяне, а также сельский и городской плебс, в большинстве своем неграмотные, боролись прежде всего с оружием в руках, в то время как «городское бюргерство», очень дифференцированное по составу, в лице своих представителей, начиная от ремесленника, лавочника, купца и вверх до патрициев и городских предпринимателей мануфактурно-капиталистического типа, а также новая разнородная бюргерская интеллигенция – это бюргерство могло в зависимости от своего сословного положения, образования и способностей весьма различными способами склонять на свою сторону чашу весов социального и политического прогресса. Оно могло влиять на ход классовых боев посредством экономических и политических акций или гневного слова и идеологии, направляющей сознание, выступая на той или на другой стороне, так как для неоднородного «городского бюргерства» того времени были характерны колебания в выборе союзников.

Этой социальной структуре общества соответствовали очень дифференцированные коммуникативные отношения между отдельными носителями языка и общностями носителей языка, которым трудно дать подробную характеристику. Исходя из современного языка, мы, например, знаем, как важно различать устное и письменное употребление языка, но при обращении к прошлым векам мы вынужденно ограничены лишь рассмотрением письменного наследия, опираясь на которое мы должны делать выводы о различных формах существования, функциональных стилях и стилистических пластах как устного, так и письменного языка. Уже к началу XVI века приходится считаться с наличием сложной системы форм существования и проявления языка, зависящей соответственно от территориального и социального распространения и степени закрепления тех или иных форм, а также с объективно обусловленным делением на функциональные стили, на общественные нормы употребления.

Люди того времени, как и во все времена, вживались в тот язык, которому они учились дома у матери (mutter jhm hause) [306] , в кругу семьи и который они потом применяли, постоянно испытывая его на точность выражения и преобразуя в процессе мышления и деятельности, приспосабливая к возникающим потребностям. И та первая форма, в которой им являлся язык, был родной диалект. Большинство людей того времени, оставаясь в местах, где они родились, или по соседству, до конца жизни не перешагивали через эту первую ступень коммуникативного средства – языка. Диалекты, каждый из которых был понятен ненамного дальше границ своей области распространения, обусловленной историей возникновения, а также экономически и политически, уже в то время свидетельствовали о чрезвычайной языковой раздробленности территории употребления немецкого языка. Можно выделить верхненемецкие (южно- и средненемецкие) и нижненемецкие диалекты; среди южнонемецких (oberdeutsch) – баварский с его особыми формами северо-, средне- и южнобаварского, алеманский с нижнеалеманским, верхнеалеманским и швабским; среди средненемецких – западносредненемецкие и восточносредненемецкие. К западносредненемецким относятся среднефранкский (рипуарский в районе Кёльна и мозельско-франкский в районе Трира), рейнско-франкский, гессенский и восточнофранкский; к восточносредненемецким – тюрингский; верхнесаксонский, лужицкий, силезский. Среди нижненемецких диалектов различаются, например, севернонижненемецкий, вестфальский, остфальский, восточноэльбский, бранденбургский. При этом старые границы раздела языков времен родового строя, очевидно, перераспределились под преобразующим влиянием, которое оказало на язык создание государственно-политических и суверенных церковных феодальных владений: герцогств, графств, епископств и т.п., а начиная с XIV века – в первую очередь образование новых территорий [307] . Такое сильное территориальное дробление народного языка, который продолжал оставаться, кроме того, функционально ограниченным рамками устного употребления, могло иногда создавать серьезные помехи для свободной коммуникации. Один неизвестный автор жалуется в 1527 г.:

Несколько лет спустя, в 1538 г., Лютер в своих «Застольных речах» высказывает подобную же мысль:

Под саксонцами здесь, правда, в обоих случаях следует понимать жителей Нижней Саксонии. Таким образом, речь идет о крайней степени различия между Баварией и Нижней Саксонией, о носителях языка из двух противоположных периферийных областей распространения немецкого языка, между основной массой населения которых предположительно не было или почти не было контактов. С другой стороны, носители одного диалекта, очевидно, имели представление о других диалектах соседних областей, как, например, жители граничивших восточнофранко-баварских и тюрингско-верхнесаксонских областей Средней Германии, где благодаря растущим контактам в самых различных областях жизни уже тогда интенсивно шел процесс нивелировки и ассимиляции.