Холодок ласкает спину. Касается лопаток. Раздражая, пробегает вдоль позвоночника капля пота. Там за спиною – низкий столик и зеркало, смотрят из него, и, если на краткий миг он встретится с зазеркальным существом взглядами, произойдет нечто жуткое, чего уже не исправить и не забыть.

…Он не рассказывает ничего, натужно улыбается и шутит, старается выглядеть обычным и не беспокоить понапрасну никого. Только толку от этого чуть – дядя говорит, что Тим кричал во сне. Альберта не переубедить, он на полном серьезе намерен отослать племянника на материк, поближе к размеренной и одновременно суматошной городской жизни, к сверстникам и знакомым. А главное – подальше от стариковских тайн и глупых суеверий. Тим и хотел бы спорить, да не смог.

До отъезда несколько дней и кажется его, наконец, оставили в покое. Все. Тим ходит к морю и на дальние утесы. Он намерено отворачивается, чтобы не увидеть курчавую шевелюру Кэма – дядиного домоправителя – маячащую за дальними камнями. Теперь тот неотступно следует за ним.

Арелла... Это имя его преследует и не исчезает из памяти ни на секунду. Словно серебряный колокольчик – почти не слышный, но никогда не смолкающий. Разве возможно так четко и ясно представлять ни разу в жизни не виденного человека?..

«Коль вскоре суждено мне умереть во цвете лет, остаток жизни я тебе отдам: для твоего желанья», – ее ли то слова или Тим сам их себе навязал, вырвав из очередного кошмара?..

Ветер крепчает. Будет шторм, но Тима это не особенно тревожит. В своих скитаниях он забирается туда, где раньше находиться не рисковал: слишком уж устал он от видений смерти, чтобы бояться ее в реальности. Сердце замирает, когда в самый неудачный момент подворачивается нога. Хваленые адидасовские кроссовки скользят, и остановиться удается лишь на остром уступе, успев взглянуть за край.

Шторм приближается. На Санта Лорен похолодало, и ветер, более не кажущийся другом, пробирает насквозь. Тим не обращал на него внимания до последнего, за то и поплатился: к вечеру он уже лежит в горячке, а утро встречает в больнице вместо аэропорта.

…Вокруг туман, звуки и сияние. Свет переливается, подобно осьминогу. Сам спрут стоит в каком-то полуметре: огромный и с оранжевым взглядом. Захочет – прикинется туманом, а нет, станет невидим. Однако он всегда здесь и ждет то ли своего часа, то ли просто наблюдает за Тимом.

«Ты пожелал лишь вечной жизни. Не избавления от смерти как таковой».

А перед глазами – смех, золото и шалая улыбка, слова, как будто в шутку сорванные с губ:

«Коль вскоре суждено мне умереть во цвете лет, остаток жизни я тебе отдам: для твоего желанья».

«Цыгане вечно лгут. Их божества – тем более лукавят, желания однако выполняют, по-своему перевернув».

…Шторм он проспал. Тим приходит в себя, когда в новостях рассказывают о потерпевшем катастрофу самолете, упавшем в океан, и первым видит Хуана: улыбающегося и довольного, втолковывающего Альберту о божественных предупреждениях. Мол, чтобы отвратить беду, Маэстро де Суэнос и насылал пугающие сны. Дядя кивает. Он, кажется, тоже успокоился. И никто не вспоминает о том, что именно сновидения заставили Альберта принять решение об отлете племянника.

Три дня минуют, как один. Тим смотрит за горизонт: туда, где небесная лазурь сливается с водной бирюзой. Скоро окрасится багрянцем небосвод, а после рухнет ночь на Санта Лорен. Над головой волнистые облака мазками изобразили парящего орлана, и острым режет чей-то строгий взгляд. Тим оборачивается мгновенно. Спрут огромен, подобен небоскребу, не иначе, а щупальца – как скоростные туннели. Переливается то синим, то зеленым, глаза у него оранжевые. Оранжевые печальные глаза.

Тим смаргивает, уверенный в том, что лишь странный бред последних дней виной его видению. После шторма холодно, в расселинах у пологов утесов к закату собирается туман и принимает порой весьма странные очертания. Тим размышляет над тем, что сказал ему доктор: он давно был болен, но каким-то странным образом не чувствовал недомогания, держался на ногах более недели, прежде чем пневмония не привела с собою лихорадку. Если исходить из этого, сны – не что иное, как следствие болезни. Не больше. Спрут усмехается его мыслям, чем лишь подтверждает свою иллюзорность. Тим не желает думать, что за его жизнь и память всегда расплачиваются другие – как пассажиры того самолета, например. Он всегда верил в перерождения и если не знал, то догадывался кем когда-то жил.

Нежно-розовым подергивается небо, но океан, пока темно-зеленый, не спешит отзываться на первый закатный призыв. Тим думает о том, что вечная жизнь – это память о переживаниях бессмертной души, всех ее перевоплощениях и боли. С этой точки зрения его желание – худшее из возможных проклятий. Но еще он вспоминает о девушке с черными, будто смоль, волосами, с озорным взглядом и звенящим именем Арелла, и уверен, что непременно ее найдет.

Его свобода ненадолго: лет до пятнадцати. Потом пробуждается память, которую древний бог цыган и южных островов посчитал вечной жизнью. Всегда одно и то же – картины смерти, крохи жизни и то, с чего все началось. Каждый раз за это взимается плата: как правило, жизнью близких.

Если бы Альберт не просидел несколько дней у больничной койки, то не спасся. Во время сильного ветра на его машину упала пальма. И дом пострадал – от шаровой молнии – страшно представить, что было бы находись в нем кто-нибудь. С Хуаном тоже все обошлось, а самолет ведь мог быть и случайностью. Тиму искренне хотелось бы поверить в это.

Он знает, что будет вспоминать до тридцати, а после либо перестанет жить, либо совершит что-нибудь, отменяющее проклятие. Вот только пока этого ни разу не удавалось.