[2] Обшитый кожей ящик, в котором возили чай.

Тот сон, очевидно, был не сном, а остатком памяти Глаши, последним ее потрясением незадолго до смерти, и, наверное, поэтому пережившим саму Глашу. Мне захотелось постучать лбом о стену, будто это могло выбить из головы тот сон — не сон. Но рядом были люди, и я усилием воли отогнала дурноту. Чего я боюсь, в самом деле? Откажу, да и все. Сошлюсь на траур.

— Мед вы тоже можете продать Медведеву, — охотно откликнулся князь. — Сласти и все, что с ними связано, по его части. Очень он сокрушался, что дело вашего батюшки некому было продолжить. В хорошие-то годы Медведев у него по двадцать пудов покупал меда липового да кипрейного, лучших сортов.

— Погодите. — Я начала крутить в голове цифры, радуясь, что нашла чем ее занять вместо бестолковых волнений. — Двадцать пудов? У батюшки было пятьдесят ульев — это примерно две пятых пуда с одного?

Северский кивнул.

Шесть с половиной килограммов меда с колоды в хороший год? Я-то думала, при худшем исходе получу десяток!

Хотя стоп. Может быть, дело не в пчелах, а в пчеловодстве. Я же не буду разрушать гнездо и ослаблять семью, чтобы добыть мед. В любом случае не попробую — не узнаю.

— И почем сейчас Медведев покупает мед?

— Прошлым летом Лисицыну дал пятнадцать отрубов за пуд.

Что ж, если работницу на день можно нанять за змейку, то триста отрубов — неплохие деньги. Осталась сущая мелочь — превратить мои планы в настоящую пасеку.

Словно прочитав мои мысли, Северский сказал:

— Мы в уезде были бы очень рады, если бы вам удалось восстановить хотя бы часть пасеки вашего отца.

— Неужели в уезде больше нет пасек? — удивилась я.

— Почему же, есть. Лисицын, о котором я упоминал. И мужики бортничают кто как может, хоть леса уже не те, что раньше. Но, признаться, этого не хватает, и после гибели вашего батюшки цены на мед на рынке Больших Комаров поднялись до двадцати отрубов за пуд.

А купец, значит, берет по пятнадцать, себя внакладе не оставляя.

Но, раз цены на мед выросли, значит, у потенциальных конкурентов дела идут не слишком здорово. Впрочем, чему я удивляюсь, если здесь в хорошие годы с одного улья собирают раз в пять меньше, чем дед в средние?

— А чтобы вам легче было в ваших начинаниях, примите небольшую помощь. — Северский вытащил из-за пазухи бумажник.

Пока я подбирала слова, чтобы повежливей сообщить, что не прошу милостыню, князь сказал:

— Дворянский совет поддерживает вдов и сирот, а вы теперь, получается, сирота.

— Я ведь совершеннолетняя, — осторожно напомнила я.

— Ну и что. Ваша тетушка тоже была совершеннолетней, но от помощи никогда не отказывалась. Надеюсь, и вы не откажетесь.

Я заколебалась. С деньгами ведь как — берешь чужие и ненадолго, а отдаешь свои и навсегда. И отдавать приходится непременно, не баш на баш, так услугами, и услуги, пожалуй, могут обойтись даже дороже, чем вышло бы по деньгам.

Я вопросительно посмотрела на Марью Алексеевну, та едва заметно кивнула. Значит, надо взять.

— Здесь на самом деле немного: сто отрубов ассигнациями, или около шестидесяти серебром, — сказал князь. — Учитывая, что помощь дается раз в год, выходит, на очень скромную жизнь, а вам еще предстоит заниматься похоронами.

— Благодарю вас, Виктор Александрович, — сказала я. — Надеюсь, на следующий год пособие мне не понадобится.

— Если так, я буду очень рад за вас.

Северский потянул к себе лист бумаги и быстро набросал расписку. Пока я перечитывала ее и расписывалась, разговор перешел на сплетни о соседях. Я старалась слушать внимательно, но уложить в голове десяток незнакомых имен получалось плохо. Наконец доктор закончил третью копию своего заключения, и оба гостя откланялись. Стрельцов пока не возвращался.

— Пойду посмотрю, куда там наш исправник пропал, — сказала Мария Алексеевна.

А мне бы надо сходить и объяснить Герасиму конструкцию новых ульев. Хоть мне и помогли с деньгами, просто тратить их, ничего не делая, я не собиралась: ассигнации в бумажнике не самозародятся.

Вот только как объяснить потолковее? Это только выглядит просто: деревянный ящик с крышкой и дыркой для летка. Я придвинула к себе оставшуюся пачку листов бумаги и начала рисовать. Получалось так себе — все-таки я преподавала биологию, а не черчение. Пришлось извести не один лист, прежде чем вышло хоть что-то приемлемое, и, только закончив, я поняла, что дворник наверняка неграмотен и прочитать размеры не сможет.

Посмеявшись над собой, я все же прихватила чертеж и спустилась вниз. Тишина. Ни Стрельцова, ни Марьи Алексеевны. Двор тоже выглядел пустым, но как раз когда я собралась кого-нибудь позвать, на дорожке, ведущей из парка, показались Варенька с сотским. Девушка бодро двигалась на костылях, опираясь уже и на загипсованную ногу. Мужик нес деревянное ведро, далеко не пустое, судя по тому, как он его держал. Рядом трусил Полкан с таким гордым видом, будто именно он наловил всю рыбу.

— Глаша, Глаша, смотри, сколько мы добыли! — закричала Варенька, едва увидев меня. Попыталась сделать серьезную мину, видимо, вспомнив, что барышне подобает быть тихой и скромной, но тут же не выдержала. — Я поймала вот такую рыбину!