У Александра Александровича был диплом № 1 нашего политехнического. Электрик он был универсальный, общая подготовка исключительно сильная — ему было безразлично, для какой технической задачи применять свой логический аппарат. Пользовался всегда строгими методами решения, хотя иногда и увлекался.

В конце двадцатых годов он работал в ВСНХ. Горев вывел систему уравнений, описывающую режимы работы синхронной машины. Эти уравнения он вывел при четких ограничениях задачи. Еще раньше, хотя и менее строго, их вывел американский ученый Парк. Поэтому в Советском Союзе эту систему уравнений называют уравнениями Парка — Горева. По сути дела, они относятся к любой машине переменного тока, не только к синхронной. С этими уравнениями связана почти вся моя работа в электротехнике.

Горев был высок ростом, широк в плечах, сутул, длиннорук. Массивная нижняя челюсть выдавалась вперед, говорил громко и, когда увлекался — не очень ясно. Работал в очках, но когда хотел взглянуть на собеседника, то, опустив голову, смотрел поверх очков. Тогда он уже был лысоват, и если напряженно думал, то перед тем, как высказаться, поглаживал поредевшие волосы.

Когда задумывался — был страшноват. Взор становился потусторонним (глаза смотрели в никуда), нижняя челюсть отвисала... Потом за очками в глазах появлялось нечто счастливое и хитроватое, иногда он, по-детски захлебываясь, смеялся. Если решение ему казалось важным, то ударял громадным кулаком по столу и с апломбом высказывал резюме.

Приходил он в лабораторию раз в неделю. Когда он получил кафедру в институте, стал работать только в своем домашнем кабинете (с неизменным эрдельтерьером), там и спал. Квартира его на втором этаже профессорского дома была хорошо известна всем его сотрудникам.

В лаборатории Смурова Горев по работе часто соприкасался с Николаем Николаевичем Щедриным (он умер, когда ему шел девятый десяток). Николай Николаевич роста небольшого, выражение морщинистого лица деликатное, внешне никогда не проявлял своих переживаний, Щедрин впервые в СССР стал считать токи короткого замыкания (это необходимо при выборе электрооборудования), он также универсальный электрик. Вдвоем они являлись весьма примечательной парой. Когда великан Горев громогласно развивал какие-либо идеи, а маленький Щедрин их спокойно опровергал — наблюдать было любопытно. Николай Николаевич подсказал мне тему кандидатской диссертации.

С аспирантами Горев обращался просто: сам он о них никогда не вспоминал, а когда аспирант приходил и начинал что-либо рассказывать, Горев посматривал на него поверх очков, потом думал — и либо отделывался от посетителя, либо, если находил что-то для себя интересным, завязывал спор.

Однажды к нему явился Вася Толчков и стал показывать свои расчеты. Горев подумал и спросил: «А на какой логарифмической линейке вы высчитывали с точностью до пятого знака? На полуметровой?» Толчков с гордостью сказал, что на обычной, длиной двадцать пять сантиметров.

Горев поднялся во весь свой рост и заорал на бедного Васю: «Вон отсюда!» На обычной линейке можно считать лишь до третьего знака. Пришлось аспиранту Толчкову сменить научного руководителя — он перешел к Вульфу.

В декабре 1932 года и я стал аспирантом электромеханического факультета.

За победу в «турнире мастеров Дома ученых» меня премируют путевкой в санаторий (еду в санаторий впервые!).

Вместе с моим старшим товарищем Я. Г. Рохлиным собираемся в дорогу — на Кавказ, в Теберду. Все это весьма кстати — надо отдохнуть и подготовиться к очередному, 8-му чемпионату СССР...

Время было тяжелое. Колхозы еще не окрепли, с продуктами плохо... Ходили слухи об эпидемии сыпного тифа. Мать не хотела меня отпускать. Однако мой жизнерадостный спутник ее уговорил: «Есть отличное средство против насекомых — нафталин... Будем «дезинфицировать» всех пассажиров».

Рохлин сдержал слово. Я помирал со смеху, когда в поезде он обсыпал нафталином себя, меня и, беседуя с нашими соседями по купе, незаметно сыпал нафталин им в карманы — с какой искренностью при этом он возмущался вместе с пассажирами, что в поезде неприятный запах...

До Невинномысской доехали благополучно. Ночью ждем пересадки на Баталпашинск. Не спим — почерневшие и высохшие от голода дети просят поесть: Кубань голодала. Оживление наше кончилось, мы не могли смотреть друг другу в глаза.

От Баталпашинска едем автобусом, и вот мы в санатории КСУ (Комиссии содействия ученым) в Теберде.

Горы, холодная речка Теберда (купаюсь, то есть окунаюсь и сразу даю стрекача), ученые, артисты, писатели. Знакомимся с Асеевым и Кирсановым. С Николаем Николаевичем Асеевым мы так и дружили до конца его дней (тогда ему показалось во мне что-то романтическое, и, хитро прищуриваясь, величал меня «немецким поэтом начала прошлого столетия»). Живая и остроумная Клава Кирсанова пользовалась общими симпатиями — ей было лет 25; туберкулез заставлял ее лето проводить в Теберде. Через четыре года бедная Клава умерла.

Играем в волейбол; однажды осмеливаюсь взгромоздиться на лошадь. Та (не хуже Асеева) поняла, с кем имеет дело, и полезла в гору. Как отец Варлаам из пушкинского «Бориса Годунова», я смекнул, что для спасения надо «читать по складам», и заставил все же лошадку вернуться. На этом моя кавалерийская карьера завершилась.

Здесь, в Теберде, впервые задумался над подготовкой шахматного мастера — с карманными шахматами не расставался. Трудился я над дебютными вариантами, но еще слабо связывал начало партии с серединой игры. Уезжал я в Ленинград с несколькими «тебердинскими» разработками; они мне помогли немного — как дебют кончался, я вынужден был искать план заново.