Наконец Вересов решился — общее ликование. Принс, конечно, понимал, что именно ему следует отказаться, он сопротивлялся из фанаберии: но теперь все было очень мило. Увы, несмотря на все мои старания, обещание пригласить Принса в Москву так и осталось обещанием...

Жили участники в отеле «Фрихе»; здесь же была жеребьевка. На церемонии открытия турнира выступил вокальный квартет: д-р Эйве с тремя юными дочерьми — Эльши, Каро и Фити. На русском они исполнили песню Дунаевского «Широка страна моя родная». Это был весьма дружелюбный и трогательный жест в адрес советского народа.

Играли мы в «Гармони» — прекрасный зал местной филармонии, интерес к турниру был огромный, зрителей — много. Из старшего поколения играли Бернштейн, Тартаковер и Видмар, о советских и американских мастерах читатель уже знает; играли еще Найдорф, Сабо, Штольц, Лундин, Яновский, О’Келли и другие. Но главным действующим лицом был, несомненно, Макс Эйве. Многие голландцы полагали, что раз Алехин умер, то справедливо будет провозгласить чемпионом Эйве — ведь именно у него Алехин в 1937 году отвоевал этот титул. Правда, конгресс в Винтертуре решил иначе, но ведь ФИДЕ ранее к этим вопросам отношения не имела... Вот только бы Эйве здесь, в Гронингене, стал победителем!

Со старта я захватил лидерство, но Эйве преследовал меня неотступно. В середине турнира мы встретились.

Это была наша пятая партия (с 1934 г.). До нее счет был 3: 1 в пользу голландца; две партии он выиграл, две закончились вничью. Играть с ним мне было трудно: я плохо понимал его игру. Он ловко менял ситуацию на доске, делал какие-то «длинные» ходы фигурами (я их просматривал). Нужно отдать ему должное — он начинал стремительное наступление при первой возможности, точно считал варианты и глубоко изучил эндшпиль. Все считали его хорошим стратегом; однако я не могу не согласиться с Алехиным, который после своей победы в матч-реванше 1937 года писал, что считает Эйве тактиком. Конечно, Эйве знал множество известных стратегических идей, но глубоким стратегом он вряд ли мог быть, ибо по натуре своей — прагматик как в жизни, так и на шахматной доске.

Поэтому и играть мне, логику и во многом фантазеру, было с ним нелегко. Наша встреча в Гронингене не была исключением. Сначала я получил хорошую игру (Эйве играл быстро, но несколько поверхностно), затем решил выжать из позиции больше, чем это было возможно; Эйве немедленно перехватил инициативу, и я с трудом отбивался. Эйве доказал в этой партии, как тонко он изучил эндшпиль: к перерыву он ловко свел игру к ладейному окончанию, которое как две капли воды было похоже на эндшпиль Ласкер — Рубинштейн (Петербург, 1914 г.) с переменой цвета фигур. Ладейный конец неизбежно переходил в проигранный пешечный эндшпиль; мне впору было сдаваться. .

Прибежал в отель «Фрихе». Жена кормит обедом; я только отмахиваюсь. Заглянул в шведский справочник Кольина, где раздел эндшпиля был составлен самим Рубинштейном, и тупо уставился на доску... Стук в дверь, и входит Вересов.

«Как дела?» — я сначала горестно покачал головой, потом все объяснил. «Михаил Моисеевич, — Вересов в меня верил, — может, что-нибудь найдете?»

Вдруг меня осенило — в отложенной позиции еще у каждой стороны по пешке: может, здесь пешечный эндшпиль ничейный? Так оно и оказалось! Тут же мы с Гавриилом Николаевичем с аппетитом пообедали и договорились, что все держим в секрете — вдруг ошиблись, а если противник до доигрывания ничего не узна,-ет о нашем анализе, то за доской и разобраться не успеет в новой ситуации.

С понурой головой появляюсь в зале. Две тысячи голландцев простояли полтора часа, не сдвигаясь: каждый боялся потерять свое место и не увидеть капитуляции советского чемпиона. Эйве покровительственно и сочувственно похлопывает меня по плечу; я с сокрушенным видом киваю в ответ, все, мол, понимаю... Начинается игра, делаю, казалось бы, бессмысленный ход (на самом деле он ведет к ничьей). Эйве удивлен, затем задумывается, бросает на меня испытующий взгляд и надолго углубляется в позицию. Значит, все в порядке; подмигиваю Гавриилу Николаевичу, и вскоре партия заканчивается мирным рукопожатием. Гробовая тишина — зрители онемели от изумления...

В дальнейшем мои дела пошли хуже. Я чуть не проиграл Флору и «с треском» потерпел поражение в партии с Котовым (правда, я был в нервном состоянии — в голландской прессе писали, что Смыслов и Болеслав-ский проиграли мне по указанию Кремля), а на следующий день — в партии с Яновским. Эйве меня обогнал.

Вересов встревожился не на шутку и просит жену приходить с дочкой на игру в «Гармони»: а вдруг поможет? Три победы подряд (над Котнауэром, Кристофе-лем и Гимаром) опять вывели меня вперед, и перед последним туром я на пол-очка выше своего конкурента.

Гора с плеч! «Теперь можно в последнем туре спокойно сделать ничью с Найдорфом, — говорю я секретарю посольства тов. Слюсаренко (он привез талоны на питание нашей делегации), — ведь Котов белыми сделает ничью с Эйве...»

Но Котов отказался играть на ничью, он заявил, что будет играть на выигрыш (у Ботвинника он уже выиграл, ему хотелось выиграть и у Эйве). При таких обстоятельствах Котов и проиграть может... «Тогда вы выигрывайте», — с начальственным видом заявил мне наш дипломат. И я — о наивность! — послушался и отказался от ничьей, предложенной Найдорфом еще до игры.