Ночное небо заслонила высокая фигура. Капитан “Абхазии” показался Раисе великаном. Широкий в плечах, ростом в добрую сажень, он взглянул на нее сверху вниз:

— Ты первой углядела, что горим? — Полагалось ответить по уставу, но почему-то слова не шли с языка и только сейчас, когда опасность будто бы миновала, от внезапной слабости подкашивались ноги. Все, на что хватило Раису, это кивнуть, — Молодец, соображаешь! А теперь шагом марш обсыхать.

Раиса ожидала, что ее будут ругать, почему мол не укрылась, зачем сдуру к ящикам сунулась. Да и бросилась она стаскивать эти чертовы ветки, как сама понимала, больше от страха, чем с расчетом чем-то помочь. Но пока было не до разговоров. Жива, цела — и хорошо.

— Не сгорела — потушили? — встретил ее Дубровский. — Ты же операционной сестрой была? Тогда быстро — переодеваться и мыться, работаем!

На борт приняли раненых с баржи и тральщика. Развернули сразу два стола. Раисе пришлось работать в халате поверх тельняшки, больше ничего сухого у нее в запасе не было, искать некогда.

В привычном халате стало спокойнее. Работаем аккуратно, быстро, но плавно. Как когда-то учили ее в Крыму. Ладно, хотя бы тяжелых нет! Справимся.

Двух одинаковых хирургов, как известно, не бывает. Дубровский оказался в работе необычайно быстрым. Узлы затягивал так, что Раиса едва успевала следить за движением его пальцев. Командовал отрывисто, коротко, не ругался и не торопил, но как-то незаметно подстраивал всю бригаду под свой темп.

— Зажим! Придержи здесь сама. Крючок. Порядок, готовь шелк!

С ПХО уложились в какой-то час. Кажется, только что начинали, и вдруг — все. Тишина, Дубровский с явным удовольствием избавившись от перчаток, моет руки, мыльная пена хлопьями падает с узких худых кистей.

— Это у тебя довоенный стаж еще? — спросил он наконец, с любопытством разглядывая Раису так, будто впервые увидел. — Нет? Хорошо же тебя кто-то выучил на Черном море. Чуток поднатаскать и сможешь ассистировать. И опыт борьбы за живучесть есть. Оч-ч-чень хорошо! Но все-таки в другой раз осторожнее. Мне нужен живой помощник, а не героический утопленник.

Раиса натянуто улыбнулась. Весь ее опыт “борьбы за живучесть” — это чтение стихов во время воздушного налета. Интересно, помнит ли она Багрицкого? “По рыбам, по звездам проносит шаланду…”

“Абхазия” шла большую часть ночи и к рассвету снова пристала к берегу, на этот раз укрылась под обрывистым правым, чтобы точно не разглядели с воздуха. Опять жара, изнуряющая всех, особенно раненых, тишина и тревожное ожидание, не завоет ли в небе окаянная “рама”. Но день прошел спокойно, обошлось. К ночи стали у какого-то большого поселка, почти городка. К причалу подошли санитарные машины, на них передали раненых. Приняли еще какой-то груз, штабель ящиков на корме вырос вдвое.

Вскоре снова тронулись. На сей раз долго петляли протоками, среди камыша и лохматых старых ив. Спугнули цаплю, она тяжело взмахивая крыльями, потянула в сторону левого берега. Когда снова вышли на стремнину, впереди слева по борту Раиса разглядела черный силуэт какого-то парохода. Удивилась сначала, откуда он взялся и почему так неестественно торчит его нос, потом сообразила — судно полузатоплено, корма ушла в воду.

— Погорел. Танкер это, астраханский, — объяснил пожилой матрос. — В июле еще. Тогда караванами не ходили.

— Разбомбили? — Раиса поспешно сглотнула подкативший к горлу ледяной ком.

— На мину напоролся. Тут их много. Хорошо бы, чтобы вчерашняя “рама” нам подарок не оставила. После нее всегда минеры их прилетают.

Чем ближе подходила “Абхазия” к Сталинграду, тем больше встречалось по берегам разбитых и сгоревших судов. Убранные с фарватера, недвижные, выгоревшие до черного остова или торчащие из воды у берега, они как верстовые столбы, отмечали ее маршрут.

Вечером следующего дня у правого берега заметила Раиса следы огромного пожара. От камыша осталась одна лишь обугленная щетина, за ней чернели мертвые стволы старых ив, лишь кое-где на вершинах колыхались еще живые ветки, показывая как страшен был огонь.

— Что здесь так горело? Как низовой пожар.

— Бензин. Выше по течению танкер попал под бомбежку, — ответила выбравшаяся следом за ней на воздух Нина Федоровна, — кто видел, рассказывали, двадцать километров по Волге огонь тек. Будто сама вода горела. Сейчас с нами в караване идет танкер, но он ниже. Старается близко не подходить.

Это последнее замечание должно было как-то успокоить, хотя перед глазами вновь встала пылающая баржа за кормой “Абхазии”. Какое-то время обе молчали. Раиса вслушивалась в плеск воды под огромными колесами. На воздухе она определенно чувствовала себя увереннее, чем внутри.

Когда совсем сгустились сумерки, пароход вдруг дал гудок, один, но долгий и протяжный. Его звук повис над водой, запутался в камышах и медленно уплыл куда-то вниз по течению. На сигнал тревоги это было не похоже. Раиса вгляделась вперед, не движется ли кто им навстречу. Но вдали, еле видный в темноте, маячил только силуэт тральщика.

— Здесь пароход их затонул, — Нина Федоровна указала в сторону правого берега, где что-то смутно белело среди камышей, — Видите, во-о-он там, труба торчит из воды. Сухогруз был, “Софья Перовская”. Половина экипажа на “Абхазии” с нее, и капитан тоже. На мину наткнулись в июле. Лисицын как положено последний сошел, когда уже рубка под воду уходила.